Позвольте представиться,



Приветствую Вас, Гость
Пятница, 29.03.2024, 17:07


13.

Автор: Все долгое время выздоровления, мечась в бреду на сучковатом партизанском лежаке, он не переставал звать ту единственную, о которой не забывал даже во время контузии.

«Ольга! Ольга!» - бредил Анатолий, в лихорадке воображая, что его спасительницу-санитарку зовут Ольгой.

«Жену, знать, Ольгой зовут. То-то горюет», - думал выхаживавший раненого старик-фельдшер, бывший для окопавшихся в лесу людей вместо приемной матери.

«Катя! Катя!» - стонал вдруг больной, представляя, что девушку зовут Катей.

«Дочка, что ли?» - прикидывал старик.

«Настенька!» - кричал на следующий день впавший в жар Анатолий.

«О Господи!» - крестился тот в ответ.

«Алена! Родная моя!».

Бедный фельдшер не знал уже, что и подумать, а той, которую Анатолий призывал различными женскими именами, поблизости не было: как выяснилось впоследствии, санитарка в партизанском отряде не задержалась, сразу же уйдя к линии фронта. Но фельдшер, об этом не догадывавшийся, не на шутку волновался. Только когда с уст Анатолия сорвалось священное для всех русских людей имя Сталина, старик успокоился, перестав обращать внимание на бредовые выкрики выздоравливающего.

Через несколько недель болезни организм Анатолия, закаленный работой в Метрострое, справился с недугом, сдюжил, и больной пошел на поправку: смог сначала приподниматься на лежаке, затем присаживаться, а затем уже выходить из партизанской землянки на свежий воздух. Вокруг кипела будничная партизанская жизнь: веселые бородатые люди рубили дрова и заготавливали впрок грибы с ягодами, а по ночам выходили громить немецкие обозы, взрывать железнодорожные мосты, вешать предателей-старост.

В один из таких будничных партизанских дней со стороны леса послышались переливы знакомого аккордеона. Это играл никогда не расстающийся с музыкальным инструментом Баруздя, всеобщий лесной любимец. Под его тревожное музыкальное сопровождение партизаны уходили с базы, а возвращались уже под другое: залихватско-бесшабашное, если задание командира было выполнено на отлично, или уныло-щемящее, если диверсию не удалось совершить. Сейчас Баруздя играл как-то особенно безбашенно, что свидетельствовало о полном торжестве предприятия.

Из землянок, приветствуя возвращающихся бойцов, повыскакивало партизанское население.

Каковы же были общие изумление и радость, когда среди бесформенных мужских фигур в телогрейках показалась изящная фигурка плененной молоденькой немки. Немка затравленно озиралась, но ни у кого не находила сочувствия: повсюду ее ищущий взгляд встречали непреклонные взоры защищающих родную землю партизан. Суровые, пропахшие костром мужчины, простоволосые женщины – все, не отводя глаз, в упор разглядывали захватчицу, пока та не застеснялась, не залопотала что-то на своем варварском языке и, покраснев до корней выбивающихся из-под пилотки волос, не отвернулась в сторону.

Баруздя, с шутками и прибаутками, принялся рассказывать, как партизаны, подкравшись к крайнему обжитому немцами дому, полночи выжидали подходящего случая и под утро пленили-таки неосмотрительно выскочившую во двор немку. Но подробности прошедшей операции не были уже никому интересны.

«Разыгрывать ее!», «А то!», «Чтоб по справедливости!», – слышались уже отдельные нетерпеливые возгласы.

Партизаны, от мала до велика, столпились на полянке, служившей местом проведения общих собраний и занятий по политинформации.

Командир партизанского отряда – кряжистый, не старый еще дедок, до войны успевший поработать в обкомовском гардеробе, – протянул шапку. В нее кинули определенное, согласно списочному партизанскому составу, количество бумажек, вообще-то расходившихся на самокрутки и бывших потому на вес золота, но ради такого случая мигом отыскавшихся. На одной из бумажек вывели заветный крестик и тщательно все бумажки перемешали.

Немка, привязанная в ожидании своей судьбы к березе, дрожала и переминалась с ноги на ногу.

Один за другим партизаны подходили к шапке и вытягивали из нее жребий.

Первым испытать судьбу довелось командиру. Старой закалки обкомовец вытянул бумажку, сделал паузу… и призывно помахал партизанам рукой: ничего – давайте, мол, дальше, не задерживайте.

Вторым к командирской шапке потопал Горбыль, молчаливый, заросший толстым седым волосом партизан. Этот непомерной силы и сноровки человек обожал охотиться на немцев с рогатиной. Он бесстрашно, в одиночку, выходил из леса на какой-нибудь отставший обоз и, когда немецкие солдаты начинали задираться, скандалить, требовать освободить дорогу, душил их одного за другим, голыми руками. Фашисты сожгли у Горбыля семью: жену, семерых малолетних детей, мать, отца, тетю и четырех троюродных племянников, – и теперь этот затаивший в себе горе человек жестоко мстил.

За Горбылем, волоча неизменный аккордеон, побежал попытать счастья Баруздя, но и ему не пофартило. Весельчак осклабился, сделал вид, что от расстройства пытается отвинтить себе голову, но его уже оттеснял незнакомый Анатолию партизан на каталке.

Отталкиваясь руками от земли, инвалид подкатил к шапке непослушное укороченное тело, вытащил бумажку, глянул и злобно от огорчения сплюнул. Ему было лет под девяносто – и зачем только жалкому обезноженному старику потребовалось немецкая девчонка, чем бы он стал с пленной заниматься? – но никто из партизан не возразил, не попрекнул увечного участием в жеребьевке. Да и кого бы поднялся язык сказать, чтобы полз своей дорогой, уступил место молодым, подвинулся в священной ненависти к немецко-фашистским оккупантам?

Молодые и старые, безобразные и записные красавцы, беспомощные инвалиды и пышущие здоровьем богатыри – все проходили мимо немки, плотоядно вглядываясь в ее стройное девичье тело и с надеждой запуская руку в шапку. Одни, убедившись в неудаче, отходили не произнося ни слова, другие огорченно крякали и подмигивали в толпу, третьи отпускали сальные шуточки, предназначенные, впрочем, более для того, чтобы скрыть досаду, чем уязвить будущего счастливчика.

«Совсем еще девчонка, – думал Анатолий, оценивая привязанную к березе немочку. – Лет восемнадцать-девятнадцать, ну может, девятнадцать с половиной. Еще утром, наверное, красила губки, примеряла черные чулочки, а теперь стоит в ожидании судьбы, привязанная к боевой партизанской березе».

У немки были пухлые чувственные губы и привлекательное, сейчас сильно испуганное лицо. Ее действительно привязали к той самой, выросшей посреди партизанского лагеря березе, на которой партизаны отмечали количество взорванных мостов. Теперь зарубки доходили привязанной до затылка.

«А ведь эта девчонка могла трудится на Метрострое, – пришла в голову Анатолия шальная, почти кощунственная мысль, – работать со мной в одной бригаде. Отчего же сытая, холеная дамочка не приехала в Москву, не записалась на строительство метрополитена, а предпочла службу в частях вермахта, захотела не строить новый коммунистический мир, а разрушать его: взрывать заводы и мясоперерабатывающие комбинаты, жечь колхозный урожай на корню?»

Этого коммунист понять не мог, и на мгновение его захлестнула горячая волна ненависти. Вот такие же молодые немки, как эта – с такими же, как у нее, пухлыми губами и заплаканными личиками, – пытают, убивают и насилуют жителей покоренной Европы…

На плечо Анатолия опустилась тяжелая мужицкая рука:

«А ты, политрук, чего пригорюнился? Иди попытай счастья».

Под пристальными взорами умолкнувшей партизанской толпы Анатолий выступил на середину лужайки и приблизился к шапке. Проходя мимо немки, не смог-таки удержаться, не взглянуть на девичий хлюпающий носик и дрожащие реснички. Пленная, видимо, еле сдерживалась, чтобы не разреветься.

«Фашистка. Так ей и надо», – подумал Анатолий, вытаскивая из командирской шапки мятую бумажку и заглядывая в нее.

Он не успел осмыслить свершившегося, а партизаны толпились уже вокруг, вырывали из рук политрука выигрышный билет, скребли крестик ногтями, завистливо вздыхали или ободряюще хлопали счастливчика по плечу. Более повинуясь дружескому настоянию комиссара, чем собственному разуму, Анатолий отвязал дрожащую как осиновый лист пленную, взял за руку и потянул в землянку.

«Сначала баня, – думал Анатолий, ступая по мягкой сосновой хвое как во сне. – Настоящая партизанская баня по-черному, с березовым веником и обжигающим душным парком. А после бани…»

Немочка даже не пыталась вырваться, а только хлюпала носом и покорно семенила за Анатолием, видимо, полностью смирившись со своим будущим. Партизаны не расходились, а смотрели им вслед с затаенной грустью, с одной стороны, завидуя родившемуся в рубашке политруку, с другой – осознавая своим сметливым мужицким умом, что и в слепом распределении жребия присутствует какой-то тайный, неведомый им смысл.   


Михаил Эм © 2014 | Бесплатный хостинг uCoz

Рейтинг@Mail.ru