Сцена 2

Обувная мастерская Симона. В ней сам занимающийся работой хозяин, также Сократ, Аристодем, Кебет и Алкивиад.

Аристодем (указывая на Симона): Неужели этот обувной мастер мудрее, чем ты, Сократ?

Сократ: Ты можешь сам убедиться в этом, Аристодем.

Аристодем: Каким же образом?

Сократ: А каким образом убеждаются в чьей-то мудрости или глупости? Конечно, беседой. Побеседуй с Симоном и скоро ты увидишь, что этот человек не проронит ни единого ошибочного слова.

Аристодем (обращаясь к Симону): Скажи мне, Симон, из чего, по-твоему, состоит мир? Я имею в виду, состоит ли он из одного вещества, а если из одного, то какого — например, из воды или огня?

Симон смотрит на Аристодема и молча улыбается.

Как? Неужели ты считаешь, подобно Анаксагору, что мир состоит из множества всевозможных веществ? Но тогда каким образом эти всевозможные вещества взаимодействуют между собой? Не кажется ли тебе, Симон, что вещества, если они различные, не могут между собой взаимодействовать, как, к примеру, не могут взаимодействовать между собой голубизна и теплота или даль и любовь. Я хочу сказать, что взаимодействовать между собой могут только однородные понятия, такие как теплота и холод, даль и близь или любовь и ненависть, которые смыкаются в какой-то одной точке, постепенно, если следовать от одного полюса к другому, переходя в свою противоположность. Если же мир состоит из всевозможных, то есть различных, веществ, эти вещества не могут между собой смыкаться, следовательно, не могут образовывать единого целого, каковое целое — надеюсь, ты со мной согласишься, Симон, — образует мир. Значит, Анаксагор не прав, а прав Парменид, полагающий мир состоящим из единого вещества.

Симон кивает и улыбается.

А если согласен, тогда скажи, из воды или огня состоит мир, а если не из воды или огня, тогда из чего третьего? А если мир действительно состоит из чего-то третьего, тогда каким образом это третье разделяется на свои противоположности, такие как теплота и холод или даль и близь? Я имею в виду, как можно разделить нечто единое на взаимоуничтожающиеся противоположности, потому что теплота несомненно уничтожает холод, а даль уничтожает близь? Как все это мыслимо?

Симон улыбается и показывает на свое горло.

Неужели ты хочешь сказать, Симон, что, что бы мы ни говорили о первоначале мира, наши слова неспособны выразить истину? Это новая для меня мысль, которую я должен хорошенько обдумать, прежде чем смогу возразить тебе.

Симон отворачивается и принимается за починку сапогов.

Сократ: Что скажешь, Аристодем? Разве этот обувной мастер не есть воплощение мудрости?

Аристодем: Он, безусловно, мудрый человек.

Кебет: Но почему этот мудрый человек постоянно молчит?  

Сократ: Во время Пелопонесской войны Симон был ранен в горло, с тех самых пор не может говорить.

Алкивиад: Да, теперь я вспоминаю этого человека. Его ранили в той же злополучной битве при Потидее, что и меня.

Симон кивает.

Аристодем: Выходит, я беседовал с немым?

Сократ: Тебя это огорчает, Аристодем? Но почему? Как я и обещал, ты не услышал от Симона ни одного глупого слова.

Аристодем: Но ведь и умного тоже не услышал!

Сократ: Что не помешало вам вести долгую и занимательную беседу, невзирая на то, что каждый из собеседников остался при своем мнении, а истина осталась невыясненной. Разве не то же самое произошло бы, будь Симон разговорчивей всех на побережье? Вы поболтали бы, не слыша друг друга, а слыша только себя, и разошлись с теми же убеждениями, что и сошлись. Согласись, Аристодем, что в речах других людей мы слышим только то, что хотим и можем услышать, и Симон с этой стороны — удобнейший из собеседников. Любой, способный к произнесению речей, на месте Симона непременно вставил бы в твою речь несколько слов: скорее всего не слов, а длиннющих тирад, и не несколько, а не меньше десятка. За время этой речи ты позабыл бы, о чем размышлял, и не пришел бы к так поразившему тебя выводу о том, что истину невозможно выразить словами. Поэтому я и говорю, что беседа с Симоном оказалась намного полезней для тебя, чем беседа с любым разговорчивым собеседником. Следовательно, молчаливый Симон является мудрейшим жителем Афин, что я и утверждал с самого начала. Симон не отвлекает тебя от раздумий не относящимися к делу словами и не раздражает, почесывая во время разговора спину, а лишь ремонтирует сандалии, поэтому, беседуя с ним, собеседник слышит только то, что может услышать, не отвлекаясь на посторонние шумы.

Симон чинит сапоги и улыбается. В мастерскую входит Анит.

Аристодем: Отец!

Анит: Это ты, мой сын? И твой учитель тоже здесь? Привет­ствую тебя, Сократ, и твоих учеников тоже, равно как и владельца этой мастерской.  

Симон кивает в ответ.

Сократ: Здравствуй и ты, Анит.

Аристодем: Если бы ты только слышал, отец, как учитель разбирал вопрос о том, что есть ум и что есть глупость.

Анит: Мудрый, глупый… Мне некогда препираться по поводу мудреных философских глупостей, сынок, потому что я серьезный человек и занят политикой. Разве ты не знаешь, что происходит в Афинах? Демократия попрана. К власти, по инициативе некоего Драконтида, подкупленного, по общему мнению, заинтересованными в тирании лицами, пришло правление Тридцати. Народное собрание уничтожено, народный суд гелиастов уничтожен — народ лишился прав на управление родным городом. Смутные времена настают, Аристодем!

Аристодем: Что скажешь, учитель?

Сократ: Скажу, что далеко не уверен в ужасающих бедствиях и несчастьях, ожидающих афинский народ с наступлением тирании.

Анит: Как ты можешь так говорить, Сократ? Ты, учитель моего мальчика? Разве ты являешься сторонником тирании? Ты трусливо переметнулся на сторону тирании, не успела она поработить афинский народ?

Сократ: Не спешил бы ты, Анит, огульно обвинять меня в том, в чем нет моей вины. Как я могу быть сторонником или противником тирании, когда даже не понимаю, что это такое?

Анит: Ты шутишь, Сократ? Ты — по словам пифии, мудрейший человек на земле — не знаешь, что такое тирания?

Сократ: Это точно, что не знаю. Не сочтешь ли за труд пояснить этот термин, случайно упущенный мной в философских диспутах?  

Анит: Тиранией называется власть тирана.

Сократ: Одного тирана? Ты сам сказал, Анит, что власть перешла к правлению Тридцати.

Анит: Тиранов по числу тридцать. Это намного хуже одного тирана.

Сократ: Вот как? Значит, тиранов может быть больше одного? На сколько же больше?

Анит: Все равно, на сколько — главное, что тираны принимают решения в личных эгоистических целях.

Сократ: Наверное, чем больше круг этих принимающих подобные эгоистичные решения лиц, тем больше тирания?

Анит: Несомненно, Сократ. Если бы тиран был один, он набил бы собственный дом имуществом и остановился на этом, но поскольку тиранов тридцать, они не остановятся, пока не набьют имуществом тридцать домов. Сам посуди, одного тирана или тридцать легче выносить угнетенному народу?

Сократ: А при демократии решения принимаются не в личных интересах, а в интересах целого афинского народа?  

Анит: Да.

Сократ: Значит, дело не в том, сколько человек управляет Афинами, а в том, в чьих интересах они управляют? Правители, управляющие в личных эгоистических интересах, называются тиранами, а управляющие в интересах остальных афинян — демократами?

Анит: Именно.

Сократ: Да, но не кажется ли тебе, Анит, что способность управлять в интересах остальных людей является большой редкостью?

Анит: Вот уж точно, Сократ.

Сократ: И при этом ты предлагаешь передать власть народу?

Анит: Предлагаю.

Сократ: Что-то я совсем перестал понимать тебя, Анит. Сначала ты сетуешь на Тридцать тиранов, которые пришли к власти, чтобы принимать решения в своих интересах, и тут же предлагаешь передать власть народу, в еще большем количестве. Но разве афинский народ так идеален, что, придя к власти, начнет принимать решения в чужих интересах, а не в своих собственных, подобно Тридцати тиранам? Ты сам признаешь, что способность управлять в интересах остальных людей является большой редкостью, поэтому надеяться на мудрость афинян не приходится. Когда народ придет к власти, то есть установится то, что ты называешь демократией, произойдет еще большая тирания, чем прежде, так мне кажется. Уже не тридцать человек, а весь народ обратится в тиранов, пытаясь нажиться посредством принятия решений, вместо того, чтобы заниматься частными делами. И напротив, если способность управлять в интересах остальных людей такая редкость, не проще ли найти одного достойного человека, обладающего уникальной способностью, и во благо остальных афинян вручить ему неограниченные полномочия?

Анит: Ты что предлагаешь, Сократ, — передать власть одному тирану вместо Тридцати? В тот момент, когда Афины стонут под тираническим игом?

Сократ: Ни в коей мере, Анит, просто я пытаюсь разобраться, что такое тирания и демократия. С твоих же слов выходит, что лучше передать власть одному дальновидному и неэгоистичному демократу, именуемому тираном, чем множеству жадных и неразумных тиранов, именуемых народом.   

Анит (вспыхивает): Ты смеешься надо мной, Сократ? В присут­ствии моего же ребенка? Да как ты смеешь, ничтожный философ?

Аристодем: Учитель не смеется над тобой, отец: просто у него такая манера рассуждать.

Анит: Дурная манера. Однако скоро, философ, тебе станет не до смеха. Ты наверняка не слышал о последнем постановлении Тридцати, принятом по инициативе небезызвестного тебе Крития?

Алкивиад (Сократу): Какого Крития, учитель? Твоего бывшего ученика?

Анит: Его самого. Этот Критий вошел в правление Тридцати и является гнуснейшим из политиков современности.

Сократ: Что же за постановление принял мой бывший ученик?

Анит: Отныне на улицах запрещено дискутировать. Как это тебе понравится?

Сократ: Значит, теперь я не смогу дискутировать с продавцом оливок, чтобы он скинул за свой товар обол-другой? Это же прямой убыток для моего и без того негустого, как оливковые рощи, имущества! О Боги, за что вы на меня прогневались, что решили руками бывшего ученика Крития уморить меня голодом?

Анит: Нет, Сократ, ты неправильно понял. Запрещены только философские уличные дискуссии.

Сократ: Ну, тогда ладно — такого дурака, как я, запретом на философию не проймешь. Вот софисты наверняка пострадают. Они целыми днями расхаживают по улицам, дискутируя между собой, то на один лад, то на другой, а я нисколько не дискутирую, хотя изредка и задаю умным людям вопросы, пытаясь набраться у них ума-разума.  

Анит: Ты все юродствуешь, Сократ, хотя, разрази меня гром, не понимаю, зачем это тебе нужно. Тебе бы в комедианты податься, а не изображать из себя величайшего народного мудреца. Вижу, напрасно я рассчитывал на помощь, твою и твоих учеников.

Сократ: На какую же помощь ты рассчитывал, Анит?

Анит: На помощь в свержении тирании. Ты пользуешься такой популярностью, Сократ, что к твоим словам прислушиваются люди всех возрастов и цензов. Ты мог бы агитировать за свержение Тридцати тиранов, рассчитывая на благодарность демократического правительства после победы. Помочь своему народу в свержении деспотов — честь для любого афинянина!

Сократ: У меня не получится, Анит.

Анит: Почему это?

Сократ: Как ты полагаешь, с какой стати афиняне прислушиваются к тем глупостям, которые я болтаю в общественных местах? Не потому ли, что в отличие от других болтунов я болтаю то, что искренне полагаю?

Анит: Конечно, потому.

Сократ: Следовательно, как только я прекращу болтать то, что полагаю — то есть выбалтывать мысли, которые непроизвольно приходят в мою уродливую лысую голову, — афиняне немедленно перестанут к моим словам прислушиваться, ведь я начну нести ту же самую околесицу, что и другие ораторы. Поскольку я не думаю, что тиранию следует свергать при помощи оружия, я и говорю, что у меня не получится не только ее свергать, но даже против нее агитировать.

Анит: Ты совершаешь ошибку, Сократ. Уверен, ты просто боишься или не желаешь выступать против своего бывшего ученика Крития. Нельзя безучастно смотреть, как кучка проходимцев издевается над народом — боги покарают за безразличие к народной судьбе.

Сократ: Я покорно следую воле богов, в то время как ты, Анит, пытаешься ей противодействовать, полагая, что тебе лучше богов известно, чему дóлжно быть, а чего не миновать. Почему боги безучастно взирают на правление Тридцати, а ты, Анит, лицезреть народные страдания, видите ли, не в силах?

Анит: Ты кощунствуешь, Сократ.

В мастерскую входит Критий.

Кто это? Критий? Один из тиранов? Вот удобный случай расправиться с ним. Тридцать ударов кинжалом в сердце, и тирании не бывало! Жаль, что одним ударом нельзя проколоть тридцать сердец – придется прокалывать их последовательно.

Нащупывает под туникой кинжал.

Критий (замечая движение Анита): Не советую делать это, Анит, — я привык к покушениям на свою жизнь, к тому же они небезопасны. Около мастерской дожидается вооруженная охрана, поэтому, зарезав меня, не надейся убраться живым. Умерь вспыльчивость и ступай отсюда подобру-поздорову — не по твою душу я сюда явился. Я пришел к своему бывшему учителю, которого искал.

Вперед выступает Сократ.

Сократ: Давненько не встречал тебя, Критий.

Критий: А я тебя, Сократ.

Сократ: Что привело тебя ко мне? Уж не надумал ли ты возобновить неоконченный философский курс? Помнится, ты неожиданно перестал меня навещать, передав через других учеников, что разочаровался в философии. Неужто ты передумал?

Критий: Нет, Сократ, не передумал. Правление Тридцати, от имени которого я выступаю, намерено привлечь тебя на свою сторону. Публично объяви о поддержке новой власти, тем самым окажи афинскому народу неоценимое благо.

Сократ: Но это невозможно, Критий.

Критий: Отчего же?

Сократ: Я — философ, а правление Тридцати, в состав которого ты входишь, запретило философские разговоры на афинских улицах. Как же я смогу публично объявить о поддержке тебя и твоих сподвижников?

Критий: Как только ты согласишься, постановление будет отменено. Известность Сократа, как самого мудрого человека в Афинах, должна служить не вредной философской болтовне, а восстановлению справедливости.

Сократ: Хотел бы я знать, что ты понимаешь под справедливостью, Критий.

Критий: Многое, а в первую очередь избавление от сикофантов. В последние годы доносчиков расплодилось такое количество, что, кажется, афинские граждане только тем и занимаются, что кляузничают, пытаясь выудить друг у друга состояние. Правление Тридцати намерено установить ответственность за ложное доносительство. Вот что я называю справедливостью, Сократ, поэтому призываю тебя объявить о поддержке справедливой политики Тридцати.

Сократ: Отличная речь, Критий. Насколько я понимаю, устранением ложного доносительства ты надеешься восстановить в Афинах справедливость? Иначе говоря, устранением ложного доносительства ты собираешься преследовать тех, кто выступает против справедливости?

Критий: Да.

Сократ: И это, со стороны правления Тридцати, в состав которого ты входишь, будет справедливо?

Критий: Да, справедливо.

Сократ: Но ведь правление Тридцати собирается преследовать не только тех, кто выступает против справедливости посредством ложного доносительства, но и выступает против справедливости другими способами тоже, то есть оно собирается преследовать вообще всех, кто выступает против справедливости?

Критий: Всех без исключения. Я считаю, что устранение ложного доносительства, как и преследование людей, выступающих против справедливости, является благом для афинского народа.

Сократ: Возможно, ты так и считаешь, Критий, да только в твоих словах скрыто ужасное противоречие. А что, если кто-то ложно доносит на человека, выступающего против справедливости? Если ложный донос есть зло, а устранение смутьяна, выступающего против справедливости, есть благо, не кажется ли тебе, Критий, что такой ложный донос есть и зло, и благо одновременно? Злом ложный донос пребывает в силу того, что он ложный, а благом — в силу того, что ложным доносом восстанавливает справедливость. Тогда не только ложный донос может быть и злом, и благом одновременно, но и человек, преследующий доносчика, тоже. Преследуя доносчика, такой человек совершает благо, но одновременно и зло, поскольку сам доносчик выступает за справедливость. Если, как ты утверждаешь, правление Тридцати намерено преследовать всех сикофантов без исключения, тогда само правление Тридцати станет творить благо, но вместе с тем — зло. А если правление Тридцати начнет преследовать только тех сикофантов, которые доносят на людей, выступающих против справедливости, оно опять-таки станет творить и зло, и благо одновременно, потому что любой ложный донос несправедлив. И это ты называешь справедливостью?

Критий: Я предвидел, что с тобой не удастся договориться, Сократ, поэтому приберег кое-что напоследок. Тебе дается официальное поручение.  

Сократ: Что же я должен сделать?

Критий: Отправиться на остров Саламин, чтобы арестовать и доставить в Афины некоего скрывающегося там от рук правосудия Леонта, обвиняемого в ложном доносительстве.  

Анит: Леонта! Да это же лидер демократической оппозиции!

Критий: Властям безразличны политические устремления этого человека. Он официально обвинен в сикофантизме, поэтому должен предстать перед судом.

Анит: Ты лжешь, Критий, Леонт никогда не был сикофантом! Это гнусное измышление  какого-то из ваших приспешников!

Критий: Может быть. Однако для того, чтобы опровергнуть это измышление, необходимо доставить обвиняемого в Афины. Хотя, признаюсь, я не убежден в невиновности Леонта. Зачем бы, если человек невиновен, ему скрываться на чужбине?

Анит: Если Леонт окажется в Афинах, ему и дня не прожить! Ты, негодяй, надумал уничтожить демократическую оппозицию руками Сократа!

Критий (Сократу): Тебе надлежит отбыть на Саламин немедленно. Если поручение не будет исполнено, ты непременно пострадаешь. Тебя, наверное, казнят, поэтому трижды подумай, прежде чем отказаться. Немедленно отплывай на Саламин, потому что — надеюсь, ты не позабыл? — слова у меня никогда еще не расходились с делом.

Сократ: Как позабыть, Критий, когда ты много лет числился в моих учениках. Как привязанный, ты всюду ходил за мной, повторяя сказанные мной глупости. Со временем так поглупел, что сделался большим политиком, не намеренным терпеть ни одной из глупостей своего бывшего учителя.

Критий: Я глух к оскорблениям, Сократ, но решай поскорее. Твоя судьба в твоих собственных руках.   

Уходит. Переставший улыбаться Симон продолжает чинить сандалии.

Анит: Намерен ли, Сократ, ты и теперь покоряться воле богов или думаешь помочь нам в свержении тирании?

Сократ: Я бы рад помочь сторонникам демократии, но мой внутренний даймоний запрещает.

«О, Зевс! Мне не хочется умирать», — говорю я ему, а даймоний в ответ:

«Послушай, Сократ, но не отправляться же на Саламин сию минуту? Чего ради? Можно было бы поехать на Саламин полюбоваться его знаменитой крепостной стеной с четырехугольными башнями, или общественными постройками, или замечательным алтарем двенадцати богов, или поговорить с умными людьми, которые там наверняка проживают, но ведь не затем же, чтобы доставить Леонта — с которым ты, кстати, совершенно незнаком и не держишь против него никакого зла, — в Афины на верную погибель. Да этот политический деятель, вероятно, и не захочет возвращаться в Афины! Он станет сопротивляться с оружием в руках, поэтому правительственному посланнику придется применять ответную вооруженную силу. Только чего ради выбиваться из сил, потеть и ломать копья? Только ли ради того, чтобы избежать смерти за ослушание? Да ведь ее все равно не избежишь, где ни скрывайся! Нет, мой милый Сократ, полагаю, что делать тебе на этом замечательном острове совершенно нечего».  

Анит: Как ты намерен поступить, Сократ?

Сократ: Я намерен послушаться своего внутреннего даймония — пойти домой и хорошенько выспаться. Пока буду почивать, боги что-нибудь за меня придумают.

Алкивиад: Учитель, тебя могут казнить, как не исполнившего постановление верховной власти! Ты слышал, что сказал Критий: или ты выступишь на стороне Тридцати, или будешь осужден. Ты обрекаешь себя на преждевременную смерть, учитель.

Сократ: Не думаю, Алкивиад, что какая-либо смерть бывает преждевременной. Человек засыпает тогда, когда ему хочется, и ни мгновением раньше. Как нельзя принудить спать желающего бодрствовать человека, точно так же нельзя умертвить человека, по-настоящему желающего жить. Поскольку в настоящий момент я ужасно желаю спать и никоим образом не настроен умирать, то в настоящий момент и не умру, а напротив, отправлюсь домой и хорошенько высплюсь, то есть поступлю согласно установленному богами порядку вещей.

Направляется к выходу. Все с ужасом смотрят ему вслед. В дверях Сократ сталкивается с юношей.

Юноша: Извини, что нечаянно толкнул тебя, старик.

Сократ: Ничего. Мне показалось, что это лебедь толкнул меня белоснежным крылом в грудь. Однако, юноша, ты сбил меня с мысли – я как раз начал рассуждать о том, что такое знание. Может быть, тебе удасться разрешить мучающие меня сомнения?  

Юноша: Это совсем просто. Знание — это понимание того, что есть.

Сократ: А не является ли знание противоположным незнанию, или ложному знанию?

Юноша: Конечно, является.

Сократ: Значит, незнание, или ложное знание — это понимание того, чего нет?

Юноша: Да.

Сократ: Но тогда я не понимаю, как можно понимать то, чего нет. Если чего-то нет, то есть оно не существует, этого нельзя понимать либо не понимать — его же нет. Ты должен объяснить мне все подробно, юноша. Кстати, как твое имя?

Юноша: Платон.

Сократ: Наша встреча, Платон, может оказаться счастливой. Идем, я о многом намерен тебя пораспросить.

Уходят вместе.