Сцена 5

Тюрьма. Сократ о чем-то задумался. Входят Кебет и Алкивиад, вслед за ними — тюремный служитель.  

Кебет: Учитель, учитель! Священный корабль, совершавший ежегодное путешествие на Делос, возвратился — теперь ничто, если мы что-нибудь не придумаем, не сможет помешать совершению твоей казни.

Служитель: Долгожданные вести, Сократ. Значит, до захода солнца ты умрешь. Если бы ты только знал, сколько смертей я перевидал на своем веку: свергнутых политических деятелей, спартанских и македонских лазутчиков, мужей, убивших своих жен за измену, не говоря уже о разбойниках и насильниках, — кого только не видел! Убийцы, разбойники, отравители, изменники, тираны, военные преступники, — все в этой камере перебывали, и все в конце концов померли.

Сократ: Неужто никто не спасся?

Служитель: Говорю же, все до единого померли! А если бы ты только знал, Сократ, как по-разному умирают люди, ты бы удивился. Самые слабые, когда наступит срок выпить яд, кричат до изнеможения и так ослабевают, что не могут поднести чашу к губам, так что приходится поить их с рук, как маленьких детей. Другие в отчаянии бросаются на нас, тюремных служителей, как будто мы в чем-то виноваты, чтобы задушить нас и тем отсрочить день своей смерти, но не тут-то было! За дверьми на всякий случай находятся вооруженные воины, которые приходят нам на помощь, усмиряют бунтовщиков и заставляют совершить смертельный обряд. Некоторые приговоренные не кричат и не бросаются на служителей, а сидят беззвучно и отстраненно, будто уже находятся на том свете. Думаю, они даже не замечают, как выпивают яд, потому что в выражении их лиц ничего не меняется — они и в загробный мир теней отходят незаметно, вялые и бледные, уже ничего не соображая.   

Сократ: А как действует яд, скажи, уважаемый?

Служитель: О, натереть яд цикуты — целое искусство! Цикуты нужно взять ни много, ни мало, а ровно столько, сколько нужно. Если взять мало, приговоренный выпьет целую чашу, а что толку? Схватится за живот и давай орать, а смерти все нет как нет. Приходится бежать за запасами цикуты — их у нас в тюрьме достаточно, чтобы отравить все афинское население, — потом приходится растирать цикуту в чашу, да ведь быстро не разотрешь, а преступник в это время сидит сам не свой и дожидается второй порции. Бывало, выпьет вторую порцию, чувствует, что не пробрало, и кричит: «Хочу третью!». А что делать, не откажешь же приговоренному, бежишь за третьей… Достанешь с полки цикуту, натрешь поскорей на терке, спешишь обратно с полной третьей чашей, глядь, а преступник уже на полу валяется и ножками дрыгает — кончается, значит. Но самые сильные и здоровые, конечно, могут и третью чашу безболезненно выпить, только тогда холод в желудке чувствуют и помирают. А вот четвертую чашу никому еще не подносил, врать не стану: две или три чаши — это бывало, но к четвертой всем уже настолько дурно становится, что слова вымолвить не могут, а только бледнеют и на лежанку пластом валятся. Эх, Сократ, поработал бы ты в афинской тюрьме с мое, ты бы такого насмотрелся, по гроб жизни запомнил бы…

Сократ: Спасибо тебе, уважаемый, за обстоятельный рассказ. Не можешь ли оставить ненадолго меня с моими учениками в одиночестве, чтобы я мог с ними попрощаться?

Служитель: Пойду натру яд. Лучше натереть загодя, чтобы он отстоялся как следует и всплыл на поверхность, потому что некоторые приговоренные выпивают только верхнюю жидкость, а нижнюю жижу, в которой самый сок, оставляют на дне, надеются, и так сойдет. А мне потом бегай за новой порцией, да ведь и цикута тоже недешевое растение, запасы постоянного пополнения требуют. Эх, заботы, заботы…

Уходит.  

Алкивиад: Что делать, учитель? Научи, что делать, и я все для тебя сделаю.

Сократ: Как что делать, Алкивиад? Дожидаться смерти: мне – своей, а тебе — моей, а через много лет и своей. Разве вся жизнь человеческая не есть ожидание смерти? Я наконец дождался, так что можешь мне позавидовать.

Алкивиад: Ты мог бы умереть значительно позже!

Сократ: Ну-ну, не плачь понапрасну, Алкивиад! Лучше ответь, состоит ли чье-либо существование из небытия, то есть отсутствия жизни, и бытия, то есть жизни?

Алкивиад: Конечно, состоит.

Сократ: К какой же, по твоему мнению, части существования принадлежит момент смерти — бытию или небытию?

Алкивиад: К тому и другому вместе.

Сократ: Раз так, не является ли смерть одним из важнейших моментов человеческого существования?

Алкивиад: Я убежден в этом, Сократ.

Сократ: Отлично, Алкивиад. Тогда — не должен ли человек заранее определять обстоятельства своей смерти: наиболее выгодный момент и способ, — ведь только в этом случае можно сказать, что человек оказался настолько предусмотрителен, что предусмотрел не только малозначимые обстоятельства своей жизни, но и обстоятельства наиважнейшего момента своего существования — своей смерти?  

Алкивиад: Выходит, так, учитель.

Сократ: Отчего же, Алкивиад, ты проливаешь слезы над моей неминуемой смертью, когда я, предусмотрев ее, поступил крайне предусмотрительно, как не догадываются поступить многие из людей, для которых значительнейший момент существования наступает случайно, без должных церемоний и приготовлений? Моя же смерть обставлена торжественно, как мало кому удавалось. Для того, чтобы отправить меня в загробное царство, собрались полтысячи самых уважаемых афинских граждан, не считая праздных зевак. Все они долго обсуждали, стоит ли государству заниматься организацией смерти такого уродливого старика, как я, но все-таки — видимо, из уважения к моим философским заслугам — удостоили меня этой высочайшей чести, избавив даже от покупки яда, на который у меня все равно не достало бы денег. Наконец, осудив на быструю смерть, добрые афиняне избавили меня от продолжительных мук, часто сопровождающих естественную кончину, к тому же обеспечили посмертную славу, ибо после моей казни многие люди на побережье начнут задаваться вопросом, а настолько ли я развращал афинскую молодежь, чтобы тратить на меня государственную цикуту, вследствие чего начнут вспоминать мои беседы. А вспомнив, не преминут записать их, что сохранит их на века. И после всего произошедшего, Алкивиад, ты продолжаешь горевать о моей судьбе? Уверяю, что даже такой незнающий и глупый человек, как твой учитель, не мог бы пожелать себе судьбы более славной и счастливой.

Входят Аристодем и Ксантиппа.  

Аристодем: Учитель, ты спасен! Я только что разговаривал с отцом — он уже не так зол на тебя, как прежде, и согласился спасти твою жизнь. Однако он не в силах изменить решение гелиастов, поэтому решил организовать твой побег, и уже организовал его. Все сделано, учитель, ты можешь возрадоваться! Охранники у ворот афинской тюрьмы подкуплены: тебе нужно просто выйти из дверей и скрыться в толпе — охранники в это время отвернутся в сторону, как будто ничего не заметили. В гавани ты найдешь судно фессалийца Симмия, которому отец заплатил немалые деньги, чтобы он вывез тебя в любое место на побережье, в какое пожелаешь.

Все, кроме Сократа, вскакивают на ноги.  

Сейчас мы поступим так, учитель: сгрудимся в большую кучу, поместив тебя посередине, и всей толпой выйдем из дверей.

Алкивиад: Если нам помешает этот назойливый тюремщик с чашей цикуты, я собью его с ног и задушу.

Кебет: Не стоит убивать его, Алкивиад: если он встанет поперек дороги, я просто отвлеку его внимание.

Аристодем: Мужайся, учитель, спасение близко!

Все, кроме Сократа, порываются действовать.  

Сократ: Погоди, Аристодем, я что-то не очень понял, что будет после того, как фессалиец Симмий высадит меня на побережье?  

Аристодем: Как что, Сократ? Ты продолжишь жить и философствовать.

Сократ: Не означает ли это, что остаток своих дней я, подобно Анаксагору, проведу в изгнании?

Аристодем: Увы, Сократ, это так. Решение гелиастов не может быть пересмотрено.

Сократ: И долго ли, Аристодем, я проживу в изгнании? Сколь долго, по твоим прикидкам?

Аристодем: О том ведают боги.

Сократ: А не кажется ли тебе, Аристодем, что по отношению к богам было бы верхом непочтительности пренебречь пышными проводами, которые они мне организовали? Пожалуй, Мелет в этом случае оказался бы прав в том, что я отъявленный безбожник и меня следует побыстрей казнить. (Качает головой). Нет, я не могу принять предложение твоего отца, Аристодем, — если я, вопреки воле богов, приму предложения твоего раскаявшегося отца, все равно долго на свободе не протяну. Я — глубокий старик и могу умереть в любой момент, даже во время бегства. Я могу выбраться из тюрьмы, взойти на фессалийское судно, которое отойдет в открытое море, и тут испустить от старости дух — вот смеху-то будет! Нет, друзья мои, даже не уговаривайте остаться на этом свете: я смертельно устал, я твердо решил перейти в царство теней, я уже мечтаю побеседовать с душами Орфея, Гесиода, Гомера, Аякса и Агамемнона, потому что, хотя очень вас люблю, все же побеседовать со знаменитыми греческими трагиками и героями мне бы тоже хотелось. Простите мою старческую немощь и усталость, ученики.  

Входит служитель с чашей цикуты.  

Служитель: А вот и я! Вот она, чаша с цикутой, тщательно перетертой и перемешанной. Специально для тебя старался, Сократ! Только осторожно, не расплескай — чаша полна до краев. Вот, возьми и не торопись, потому что до заката еще остается время: ты можешь успеть побеседовать со своими друзьями и попрощаться с родственниками, а я, если не возражаешь, посижу в уголке и посмотрю на тебя, потому как больше всего на свете обожаю смотреть на приговоренных перед их кончиной.

Сократ: Спасибо за заботу, человек.

Принимает чашу и начинает пить.  

Ксантиппа: Погоди, Сократ. Я хочу, чтобы ты знал перед смертью. Я во многом была несправедлива к тебе, многим попрекала тебя и даже иногда била, однако это не со зла, а благодаря моему дурному характеру. Если бы я могла, Сократ, я выпила бы отраву вместо тебя.

Сократ: Не расстраивайся, Ксантиппа, здесь на двоих хватит. На, возьми!

Протягивает ей наполовину опустошенную чашу.  

Ксантиппа (отшатываясь): А как же наши дети? Кто их вырастит?

Сократ: Ты слишком плохо думаешь о своем муже, дорогая. Я обо всем договорился — детей казнят сразу после нашей смерти.

При виде этой сцены Аристодем, Кебет и Алкивиад не могут удержаться от хохота.  

Ксантиппа: Шут лысый! Каким был дураком, таким и остался. Помирай на здоровье, я даже пальцем не пошевелю!

Уходит, уязвленная.

Алкивиад: Разреши мне выпить остатки яда, учитель. Зачем мне жить, если ты умрешь?

Сократ: Нет, Алкивиад, тебе не дам.

Допивает остатки сам.

Ну вот, кажется, дело сделано. (Служителю). Должен ли я выпить еще, уважаемый, или одной чаши хватит?

Служитель: А это сейчас видно будет. Ты пока походи, походи, Сократ, взад-вперед, а когда почувствуешь тяжесть в ногах, приляг на лежанку.

Сократ ходит.

Ну как, что чувствуешь?

Сократ: Пока ничего.

Служитель: Как ничего? Ты должен почувствовать тяжесть в ногах. Ты внимательно, внимательно понаблюдай за своими ногами, не чувствуешь ли тяжести?

Сократ: Теперь, кажется, чувствую.

Служитель: Отлично — все идет, как надо. Теперь укладывайся на лежанку и сообщай мне о каждом изменении в организме. Дай-ка ощупаю твои ступни. Ты ощущаешь, как я до них дотрагиваюсь?

Сократ: Нет, не ощущаю.

Служитель: А у меня на этот случай специальная булавочка припасена. Вот она, родименькая, остро заточенная. Я тебя сейчас уколю в ногу, Сократ, а ты скажи, чувствуешь ли укол.

Колет Сократа булавкой в ногу.

Сократ: Нет, не чувствую.

Служитель: Ну вот, действует. Я же говорил, не может не подействовать. Я — лучший тюремщик в Афинах, стольким приговоренным яд подносил, всех и не упомнишь. Что же ты замолчал, Сократ? Ты говори, говори, а то как же мы узнаем, как яд по твоему организму распространяется.

Сократ: Уже до пояса ничего не чувствую.

Служитель: Прекрасный куст цикуты сегодня попался — второй чаши не потребуется. А то ведь иногда вторую, третью чашу подносишь. Зачем же напрасные хлопоты, когда и одной чашей можно управиться? Тюремщики тоже люди.

Сократ: Животу холодно.

Служитель: Уже почти все, можешь не волноваться. Сейчас у тебя язык отнимется, поэтому можешь сказать что-нибудь напоследок.

Сократ: Кебет, отдай Асклепию петуха.

Кебет: Какому Асклепию? Какого петуха? Что ты имеешь в виду, учитель? Я тебя не понимаю. Это что, последняя шутка?

Служитель: Поздно, он умер. Как отрава до сердца дойдет, приговоренный сразу умирает, особенно если цикута тщательно, со знанием дела растерта. Что-что, а цикуту растирать я обучен, только у меня одного в Афинах настоящий растительный яд получается, не то что в других тюрьмах.

Занавес