Сцена 5

E-mail.
Отправитель: Сидоров.
Получатель: Сидорова.
Тема: Рогалик.

Милая мама!

До поезда еще несколько часов, и я зашел в Интернет-кафе, согреться и отправить тебе пару строк. Потому что в телефонном разговоре этого не передать.

В целом все обошлось… не знаю, как лучше объяснить. Короче, все обошлось плохо. Даже мне, сочинителю романов ужаса, сделалось не по себе, едва я сошел с поезда в Саратове.  Грязный пасмурный незнакомый город. Когда я спросил первого встречного, где у них тут тюрьма, встречный не ответил. Не ответил, потому что элементарно не знал. Другие тоже не знали и посматривали как-то странно, особенно когда я пытался объяснить, что мне собственно нужна не тюрьма, а специальный зоопарк для интернированных животных с психическими отклонениями. Только через полчаса кое-что удалось разузнать – у гражданина, знакомого с городской тюрьмой явно не понаслышке.

Ехать пришлось на трамвае через весь город, до конечной. Саратовская тюрьма расположена на самом берегу Волги, а специальный зоопарк примыкает к ней, имея общую проходную. Но не основную, а вспомогательную. Чтобы выяснить это, пришлось обойти тюрьму по периметру, причем часовой на пулеметной вышке разглядывал на меня со своей дозорной высоты довольно вопросительно. Саратовская тюрьма – место само по себе мрачное, от которого за километр веет унынием и несвободой, и даже протекающая поодаль мать русских рек не в силах заглушить эту неестественную тоску. Однако то, что предстало внутри специальной зоны, превзошло самые скверные мои ожидания. 

Представь, мама, облупленные коридоры, через каждые десять метров преграждаемые решетчатой дверью. У каждой двери пропускной пункт с низкорослым охранником, мне по плечо, не выше: проверка документов, какие-то ненужные вопросы типа «Кем он вам приходится?» и понятливое покачивание головами на уровне моей грудной клетки. Потом, когда вследствие этого безумства я приблизился к полуобморочному состоянию, был чахлый дворик с фанерными щитами-перегородками, через который приданный провожатый вывел меня к вольерам. К вольерам, будто эти наполненные водой и грязью канавы хоть немного напоминали просторные благоустроенные вольеры Московского зоопарка!

Извини, мама, мне трудно не только писать, но и вспоминать этот кошмар: перед глазами мелькают словно обрывки кинохроники, но что-либо конкретно не разобрать. Помню носорога, жалкого и полумертвого, с серой свисающей кожей и отпиленным рогом, которого какой-то дед – обутый, несмотря на плюсовую погоду, в валенки, – пинал лопатой с обломанной ручкой. Только один носорожий глаз был живой, и этот живой глаз двигался вслед за мной, пока я проходил мимо ограды, с такой тоскливой пронзительностью, что мне не забыть его до самой смерти. Зачем дед в валенках пинал беспомощного носорога, ведь все равно не смог бы перевалить его поближе к кормушке, как, вероятно, намеревался? Не проще ли было поднести к носорогу корм – глядишь, тогда у несчастного животного достало бы сил на следующую кормежку? Не знаю, не знаю, и не хочу знать, но это было ужасно! Мелькали еще какие-то потухшие глаза и выщербленные клювы. Запомнилась бесформенная груда перьев и костей, слабо шевелящаяся и постанывающая, из-под которой вдруг вылезло большое раздвоенное копыто. Кто это был? Не ведомо – у меня не достало мужества прочитать табличку.

Закрыв глаза и молясь об избавлении от затянувшегося сна, я проследовал туда, куда тянул меня за рукав провожатый.

«Вот она, ваша рептилия, – сказал наконец он с поганой ухмылкой, предварительно сверившись по план-карте. – На свидание десять минут. Посылка досмотрена, можете покормить животное. Но через барьер не перелезайте, иначе администрация зоопарка ответственности не несет. Когда время выйдет, я за вами вернусь», – добавила эта равнодушная харя, оставляя меня наедине… 

Наедине с кем, мама? Ты себе представить не можешь, что они сделали с Рогаликом! Когда он выполз мне навстречу из своего грубо сколоченного ящика, в котором укрывался от снега и дождя, я не узнал его сначала. Даже оглянулся на спину провожатого, чтобы заявить об ошибке, и лишь тогда понял, насколько животное исхудало. Это был он, наш Рогалик, но такой изможденный и обессиленный, словно отмотал несколько пожизненных сроков.

Волна нежности к существу, пожертвовавшему ради преуспевания друга собственной свободой, обдала меня с головы до ног, как кипятком. Я бросился навстречу, принялся просовывать сквозь ячейки ограды апельсины и шоколадные батончики, как будто они могли скрасить тяготы многолетнего заточения. При этом отчетливо сознавал ложность своих даров и двусмысленность положения и видел, что Рогалик тоже все понимает, хотя не подает вида и даже пытается улыбнуться моим хлопотливым усилиям. Он не только очень исхудал, но и погрубел – в его глазах появилось не замечаемая мной раньше отчаянная решимость существа, подвергшегося телесно-моральным унижениям и готового отныне на все.  Мы смотрели друг на друга в упор, не произнося ни слова. Наверное, я рыдал – не помню, но Рогалик не проронил ни единого слова и не пролил ни единой слезинки. Молча смотрел он на меня сквозь прутья ограды, и было в этом молчании что-то столь многозначительное и величественное, что я не решился нарушить священную тишину.

Очнулся только тогда, когда возвратившийся провожатый схватил меня за плечо и потянул прочь от вольера. Последний раз я оглянулся и сквозь мутно-соленую пелену различил унылую фигурку варана, прижавшего свое умное и продолговатое, как у Бориса Леонидовича,  лицо к прутьям. Рогалик глядел на меня, словно прощался навсегда – в этот момент рассерженный провожатый, цедящий сквозь зубы ругательства, увлек меня за поворот. 

Только сейчас, в Интернет-кафе, я немного оправился. Скоро увидимся, но ради всего святого, когда я вернусь, не проси еще раз рассказывать об испытанном мной кошмаре. Саратовская поездка оставила во мне след слишком неизгладимый и тягостный для того, чтобы вспоминать о ней повторно – другого такого испытания… нет, не приведи Господи! Где ты, людская гуманность, людская гуманность? Если животных, направленных на исправление и излечение, вместо того долгие годы содержат в голоде и антисанитарии, что может быть бездушней и бесчеловечней такого обращения! Что-то не в порядке с нашей судебной и исполнительной властью, если она допускает такое. Вспомни на Страшном суде, о Господи, Саратовский специальный зоопарк для интернированных животных с психическими отклонениями, вспомни и прости наши прегрешения!

Всё, пора к поезду, отправление через полчаса.

Любящий тебя сын.

Rambler-ICQ 66 – новый формат общения!