14.

Автор: Наутро Анатолий проснулся, ощущая на плече теплую женскую щеку. Немочка спала, прижавшись к нему юным обнаженным телом, мелко вздрагивая во сне и даже немножко посапывая. Одеяло сползло с плеча, обнажив прелестной формы грудку, и Анатолий не удержался, потеребил напоследок приметный девичий сосок, как бы навеки прощаясь с ним, а через него со всей своей прошлой спокойной жизнью, неторопливым партизанским бытом, непримиримым Горбылем и разбитным Баруздей – всем, с чем за недолгое время пребывания в партизанском отряде слюбился и считал теперь за свое. Он твердо решил: хватит выздоравливать, пора продолжать разгром немецких варваров, освобождение советской земли от иноземного ига.

Через полчаса, договорившись с командиром партизанского отряда о переходе на подпольную работу, он уже вышагивал по извилистой лесной тропке, между стройных сосен, от которых пьяняще пахло узловатыми шишками, и тонких белоснежных берез.

«Зачем, ну зачем, – думал Анатолий, ступая по мягкой мшистой подстилке, – люди оскорбляют друг друга, лгут, терзают при помощи колюще-режущих и огнестрельных предметов? Это какое-то жестокое недоразумение. Наверное, они не осознают этой вечной природной красоты, так же остро, как осознаю ее я, поэтому и поступают таким неумным, противным их человеческому естеству образом».

Вскоре будущий подпольщик выбрался из леса на разъезженную сельскую дорогу и затерялся среди бесконечных беженцев, которых военное лихолетье выгнало с насиженных мест. Беженцы брели прочь от линии фронта. Усталые и голодные, с нехитрым скарбом, зачастую состоящем из одних пожелтевших родительских фотографий и какой-нибудь схваченной второпях плетеной кошелки, шли они в пыли, под нещадно палящим солнцем, понурив головы и не произнося ни слова. Рядом во взрослыми, прижимая к груди любимые игрушки – заштопанных матерчатых кукол и потертых мишек, – плелись дети. Жутко было наблюдать отсутствие улыбок на изможденных детских лицах, и Анатолий еще раз поразился тому, насколько жестоко и неразумно в своих поступках воюющее человечество.

Первый встреченный контрольно-пропускной пост он миновал без осложнений. Немцы, сгрудившиеся вокруг мотоциклета, о чем-то оживленно переговаривались и гоготали, на обращая на проходящих мимо беженцев внимания. 

«Да люди ли они?  Разве люди могут так гоготать в военное время? Нет, фашисты не люди, не люди», – как по живому, резануло Анатолия, когда он нарочно замедлил шаг, чтобы вглядеться в торжествующие фашистские хари.  

Аусвайс у него был надежный, на славу сработанный таежными умельцами, поэтому проверок Анатолий не опасался, да и пара захваченных из леса парабеллумов приятно утяжеляла карманы телогрейки. Он нарочно не переоделся в гражданское, а пошел на задание, в чем был: телогрейке, с прожженными от ночных партизанских костров дырами, накинутой поверх линялой политруковской гимнастерки. Пусть только попробуют остановить! Анатолий был готов рвать фашистов голыми руками и даже желал, чтобы его попробовали задержать. Однако немецкие патрули старательно отводили глаза от одетого в рваную телогрейку тощего, небритого, с колючим взглядом человека, явно вышедшего из леса и будто нарочно напрашивающегося на вооруженную стычку.

Оккупированный город вымер. Кроме немецких патрулей, попадались редкие, опасливо жавшиеся к заборам прохожие, лишь на центральной городской площади, возле резиденции гауляйтера, Анатолий заметил небольшое оживление. Несколько местных жителей наблюдало за подкатившим к крыльцу резиденции черным автомобилем, который сразу же окружили люди в черной форме. 

«Гестаповцы!», – мелькнула пугливая мысль и сразу растаяла, подавленная мощной волной всколыхнувшейся ненависти.

«Это гауляйтер», «Гауляйтер приехал», – словно в подтверждение его догадок, произнесли в толпе.

Страшные вещи рассказывали про здешнего гауляйтера: что он лично рисовал несмываемой краской на спинах пленных красноармейцев фашистские свастики и приставал к советским девчатам, специально выбирая из толпы кого помоложе и посмазливей.

«Рассчитаюсь с тобой, фашистская гадина!»

Все время, потраченное на поиски в незнакомом городе явочной квартиры, Анатолий представлял, как рассчитается с садистом-гауляйтером, живо воображая того, упавшего на колени и умоляющего о пощаде, и себя, приставляющего тяжелый парабеллум к белесому – непременно, белесому – фашистскому виску.

Наконец, явочная квартира обнаружилась: это был домик на тихой улочке, с облупившейся на двери краской. С осознанием, что начинается новая для него подпольная жизнь, Анатолий надавил кнопку.

К двери приблизились осторожные женские шаги.

«Вам кого, молодой человек?» – спросили в замочную скважину.

«Привет вам с партизанской опушки, бабушка», – произнес он сквозь дверь условленную фразу.

Петли закрипели, и на пороге возникла пожилая, опрятно одетая женщина.

Женщина оглянулась по сторонам, проверяя, нет ли за пришедшим слежки.

«Заходите, молодой человек».

Анатолий сделал шаг, оказавшись в чистенькой, как сама хозяйка, прихожей.

«Значит, так. Моя подпольная кличка Беркут, но вы называйте меня Софьей Даниловной, особенно в присутствии немцев. Я сдаю комнаты, поэтому немцы у меня тоже живут и столуются, не удивляйтесь. Как, кстати, ваше имя?»

Анатолий назвал свое имя и подпольную, полученную в отряде кличку.

«Хорошо, молодой человек, – Софья Даниловна чуть подобрела. – Вы очень вовремя. У нас как раз собрание подпольной ячейки. Сейчас я вас представлю, а вы расскажете о партизанском житье-бытье».

В светлой по военному времени горнице расположился прокопченный, с заскорузлыми рабочими ладонями человек, по обе стороны которого находились две девочки, лет по тринадцати-четырнадцати, в белых блузках и красных пионерских галстуках. Именно такими Анатолий и воображал себе подпольщиков.

«Товарищ Никодимов, – представила Софья Даниловна заскорузлого. – А это его внучки, Машенька и Валечка».

Машенька и Валечка покраснели от усердия, но сдержались, не стали обмениваться мнениями по поводу прибывшего из леса новичка, как им, несомненно, хотелось.

«А у них тут дисциплинка», – подумал Анатолий уважительно.

Подумал – и принялся травить анекдоты про бесноватого фюрера, которыми партизан регулярно снабжало командование. Подпольщики слушали, затаив дыхание, а когда дело дошло до наиболее неприличных историй, звонко захохотали. Из-за фанерной стены тут же послышалось недовольное:

«Ruhe! Sich still verhalten! – Тихо! Вести себя тихо!»

Софья Даниловна приложила палец к губам, и подпольщики понимающе закивали, умерили голоса.

Анатолий уже перешел к рассказу о Большой земле, о том, как непреклонно сражаются советские войска, защищая Родину от лезущих напролом фрицев. Он говорил о героизме советских солдат, своими телами покрывающих вражеские амбразуры, о плодородном украинском черноземе, который крошится и расползается под ногами оккупантов, и об эвакуированных в районы Крайнего Севера металлургических предприятиях, выплавляющих легированную сталь посреди голой тундры.

«Поэтому, – закончил Анатолий свою тихую, но страстную речь, – первоочередной задачей нашей первичной подпольной ячейки является уничтожение гауляйтера, этого фашистского гада и мракобеса, давно уже мозолящего глаза каждому честному находящемуся в оккупации патриоту». 

«К гауляйтеру не подобраться, – произнес Никодимов, нахмурившись. – Неужто мы бы сами с гауляйтером не покончили, кабы сумели? Я бы гауляйтера лично пристукнул, – сжал он свои натруженные кулаки. – Да ведь не подпустят, гады, выстрелить не дадут».

«А есть ли у вас в городе искусный плотник, свой человек?» – спросил вдруг Анатолий с намеком.

«Отыщется, если нужно».

«В таком случае с гауляйтером будет покончено», – торжественно объявил докладчик.

Машенька с Валечкой захлопали в ладоши, и даже Никодимов от такого поворота событий смягчился, будто обмяк. Софья Даниловна присела на краешек стула. Из-за фанерной перегородки послышалось раздраженное:

«Das ist einfach nicht mehr zu ertragen! – Это невозможно дальше терпеть!»

«Каким манером с гауляйтером будет покончено?»

«Увидите, – пообещал Анатолий радостно, не обращая внимания на скандалящего за перегородкой фрица. – Но сначала необходимо переговорить с плотником».

Никодимов поднялся со стула, и внучки поднялись вслед за дедушкой. Они покинули явочную квартиру, так и не сняв красных галстуков. Никакие немецко-фашистские захватчики, никакая самая темная сила на свете не смогла бы лишить этих голенастых девчушек предмета их законной гордости.

«Вот оно какое, молодое поколение», – подумал Анатолий растроганно и тут вспомнил о садисте-гауляйтере...

При виде пробежавшей по его лицу тени, Софья Даниловна проницательно заметила:

«Как сказал Лев Николаевич Толстой, война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну».

 Анатолий был поражен. Откуда??? Откуда в глубоком немецком тылу, в небольшом переполненном фашистами и фашистскими прихвостнями оккупированном городке взяться цитате из русского классика?

«Я ведь, Анатолий, до войны в городской библиотеке работала», – пояснила Софья Даниловна, заметив его удивление.

С этого момента Анатолий проникся к Софье Даниловне, неприметной содержательнице явочной квартиры, чувством глубочайшего уважения.