26.

Автор: Дни шли за днями, пока не превратились в сплошную непрекращающуюся, озаряемую электрической лампочкой пелену. Один раз в день приоткрывалось узенькое окошко, и чья-то равнодушная рука просовывала заключенному дневной паек: селедочную баланду с куском ржавого хлеба из отрубей. Все остальное время Анатолий Иванович мучался постыдными воспоминаниями и слушал гениальное произведение Александра Дюма, выстукиваемое безвестным соседом по заключению. 

Настал, наконец, и его черед. Дверь отворилась – не только окошко для просовывания пайка, а вся дверь, нараспашку, – и строгий голос выкрикнул:

«Саломатин, на выход!».

Щурясь от яркого света в коридоре – свет на самом деле был обычным, да только за время своего заточения Анатолий Иванович от него отвык, – заключенный впервые покинул камеру. К этому времени он уже не пытался оправдывать себя, а с чистосердечием настоящего метростроевца-коммуниста признал: виновен.

«Руки за спину, контра!» – приказал тот же строгий голос, и Анатолий Иванович, нисколько не удивившийся суровому обращению, послушно убрал руки за спину.

Перед ним стояли двое, в форме НКВД.

«Следуйте за мной», – приказал первый охранник, направляясь по коридору, в то время как второй пристроился за спиной Анатолия Ивановича, сверля лопатки арестованного подозрительно-равнодушным взглядом.

Они прошли коридор, и оказались в небольшом приемном помещении. Первый охранник, предварительно постучавшись, шагнул в комнату, тогда как второй скомандовал Анатолию Ивановичу:

«Лицом к стене, руки за голову!» 

Заключенный охотно подчинился. Если бы во время войны, во время подпольной работы кто-нибудь из немцев посмел им так командовать, мигом разобрался бы с обидчиком Анатолий Иванович, но только не сейчас, в энкэвэдешных застенках. Страшную вину – тем более страшную, что связана она была со священным для каждого русского человека именем товарища Сталина, – чувствовал он за собой, потому и не возражал против грубого обращения. Невзирая на прошлые трудовые и боевые заслуги, он заслужил подобное обращение, и теперь вел себя так, как требовали охранники, в то же время отдавая отчет  в двусмысленности ситуации, ведь не хотел, не хотел же Анатолий Иванович ошибиться, все получилось не по злому умыслу, а непреднамеренно, вследствие недостаточности его партийного опыта! 

«Заключенный Саломатин доставлен для допроса», – услышал Анатолий Иванович приглушенные дверью слова.

«Введите».

Его втолкнули в комнату. Перед ним, в небольшом по размеру и немудреном по обстановке кабинете, сидел следователь – тоже в энкэвэдешной форме, с таким же чеканным, как у конвойных, но вместе с тем добрым, несколько даже интеллигентным лицом. 

«Фамилия?»

«Саломатин».

«Вы сознаетесь в содеянном, товарищ Саломатин?», – вежливо спросил следователь.

«Мне нет оправдания», – не менее вежливо отвечал Анатолий Иванович, признавая тем самым, что отвечать за ошибку должен виновный.

«Тогда распишитесь здесь».

Следователь, чуточку удивленный легкостью, с какой заключенный во всем сознался, пододвинул бумагу с чернильницей. Анатолий Иванович не глядя расчеркнулся, и довольный энкэведешник спрятал подписанный листок в застывший в углу массивный сейф.

«Вы бы хоть прочитали».

«Что вы! Я вам полностью доверяю».

«Уведите арестованного».

«Как, это все?» – удивился на этот раз Анатолий Иванович.

«А чего вы еще хотели?»

«Но я враг трудового народа!» – крикнул парторг в обиде.

Затем, чувствуя себя обманутым слишком скорым и формальным завершением разбирательства, с размаху ударил себя в скулу, с удовлетворением почувствовав, как зубы подпрыгнули на месте и заскрежетали. Несколько обломалось, но парторг, почувствовав желанное облегчение мук партийной совести, не мог уже остановиться в саморазоблачении. Вскочив на ноги, он подскочил к столу и принялся ударяться о его жесткую поверхность всей плоскостью лица, приговаривая:

«Так мне и надо, вредителю! Так мне и надо, вредителю!».

Следователь оторопел, однако захлестнувшая Анатолия Ивановича сладость покаяния оказалась столь безудержной, что долго еще он колотился о стол и стены, оставляя на них липкие красочные потеки. Нигде и никогда еще не было Анатолию Ивановичу так плохо, как во время побоев, но он прекрасно понимал, что спрос с него как с парторга гораздо более суровый, чем с любого простого советского трудящегося, поэтому за легкомыслие, проявленное в таком насущном вопросе, как распределение чехословацких унитазов, он несет заслуженное наказание.

Вскоре лицо Анатолия Ивановича превратилось в кровавую кашу, но он по-прежнему не отворачивался, а смотрел вспухшими глазами прямо в лицо что-то протестующе орущему следователю, приговаривая:

«Вот, вот мне еще, товарищ! Поверьте, я не достоин жалости. Нет мне прощения».

Когда его волокли в камеру, он был уже без сознания.

Очнулся, лишь услыша знакомый стук. Анатолий Иванович выплюнул несколько последних зубов и прислушался: безымянный знакомец выстукивал ту часть «Графа Монте-Кристо», в которой освободившийся Дантес ищет и успешно отыскивает запрятанные аббатом Фариа сокровища.

«В сундуке было три отделения, – отчетливо слышал Анатолий Иванович сквозь стену. – В первом блистали красноватым отблеском золотые червонцы. Во втором – уложенные в порядке слитки, необделанные, обладавшие только весом и ценностью золота. Наконец, в третьем отделении, наполненном до половины, Эдмон погрузил руки в груду алмазов, жемчугов, рубинов, которые, падая друг на друга сверкающим водопадом, стучали, подобно граду, бьющему в стекла».

Это было так прекрасно, что Анатолий Иванович, метростроевец, фронтовой офицер и коммунист, захлюпал от переполняющего его счастья расплющенным носом.