Сцена 3

Квартира Зыкова. Если быть точным, это не квартира, а крохотная комнатка в коммуналке. Шкаф, диван, стол и два стула, а больше ничего и нет. Ободранные обои и антисанитария — сразу видно, что хозяин живет интеллектуальной жизнью. В комнату из узкого коридора просачивается поэтическая кампания: первым, с ключом и авоськой, втискивается Зыков, за ним Маша с Сашей, затем Позднышев с еще одной авоськой, затем Петя со своим дипломатом, а замыкает шествие Ляля-паровоз. Где-то вдали по коридору мелькает обреченное лицо одной из коммунальных соседок.

Зыков (продолжая начатый ранее разговор, Пете): Ты на Андрюшу не обижайся, он молодых поэтов вообще-то привечает.

Позднышев: Иногда больше, чем нужно.

Зыков: У Андрюши единственный крупный недостаток — о себе поговорить любит.

Саша: Сигизмундыч, одно слово…

Петя: А мои стихотворения в печать протолкнуть может?

Зыков: А вот это вряд ли. Он себя-то протолкнуть не может, не то что других… (Ко всем вошедшим). Устраивайтесь, гости дорогие, куда придется.

Все устраиваются, куда придется: Зыков, на правах хозяина, и Маша, на правах очаровательной женщины, на стульях, остальные на диване, причем Саша ухитряется обниматься с Машей даже с дивана.

Достаем боезапасы…

Вместе с Позднышевым выкладывает содержимое авосек. На столе образуется три бутылки водки, докторская колбаса, батон хлеба, кулек конфет и две банки шпрот.

Маша: Заставите женщин пить из горла, кавалеры?

Зыков: Ни в коем случае.

Достает из-под стола две рюмки, два стакана, одну чашку и одну металлическую кружку.

Маша: Колбасу-то нарезать надо.

Зыков шарит под столом в поисках ножа.

Петя: У меня есть…

Действуя забинтованной рукой, пытается раскрыть дипломат, но дружный вопль протеста его останавливает.

Позднышев: Давно, парень, ты в портфеле тесак носишь?

Петя: Две недели. Приятель из армии вернулся, подарил. Шикарная вещь, да?

Позднышев: А тебе известно, что такая шикарная вещь приравнивается к трем годам?

Петя: Каким трем годам?

Позднышев: В тюряге.

Петя: Да ладно.

Маша: Не пугайте Петю, он за свою выкидуху уже пострадал.

Позднышев: Чтобы еще больше не пострадал…

Ляля-паровоз (до этого не проронившая ни звука): По-моему, это строительный ножик. Он еще правильно называется «маваха».

Как-то некстати. Все, что произносит Ляля, приходится как-то некстати, поэтому при каждом Лялином слове все смотрят на нее с удивлением.

Зыков (вежливо): Не маваха, Ляля, а наваха.

Извлекает из-под стола перочинный ножик, режет колбасу и хлеб, вскрывает банки со шпротами.

Саша (про Лялю, посмеиваясь): Это она из мачете и навахи сконструировала.

Зыков разливает водку по емкостям.

Маша: За что пить-то будем?

Зыков: Машка напрашивается на тост за прекрасных дам, но я предпочел бы выпить за поэзию.

Позднышев: Насколько каждый из присутствующих имеет к ней отношение…

Все чокаются и пьют.

Петя (которому не терпится прояснить некоторые подробности, Зыкову): И давно ваша поэтическая студия существует?

Зыков: Года два… Андрюша по знакомству в клубе работников текстильной промышленности пробил. С самого начала только я с Машкой тусуемся, остальные позже приблудились.

Петя: И что, так вот каждый раз собираетесь?

Саша: По вторникам.

Обнимается с Машей. Та ерошит ему волосы.  

Ляля-паровоз: У нас прекрасная студия, и участники в ней такие талантливые.

Все смотрят на нее с удивлением.  

Маша: А ты, Петя, давно стихи пишешь?

Саша: Он же говорил: с детства.

Маша: А про любовь у тебя стихи есть?

Саша: Он же говорил: есть.

Позднышев (мрачно): А может, не надо Петиных стихов про любовь?

Ляля-паровоз: А может, выпьем еще, товарищи? В рюмках уже ничего не налито.

Все смотрят на Лялю с удивлением, что на этот раз она все правильно сказала.  

Зыков: На этот раз за прекрасных дам.

Все чокаются и пьют. Стены комнаты незаметно раздвигаются, и в ней становится намного шире, чем было до этого. Воздуха, что ли, намного больше.

Маша: Но какой сегодня Петя произвел фурор!

Саша: Подайте мне кто-нибудь вот ту шпротину!

Зыков: Ничего не скажешь, фурор. Потоки крови в сочетании с белоснежными листами смотрелись… кгм… эффектно.

Ляля-паровоз: Никто не против, если я возьму вот эту конфетку, товарищи?

Зыков: Берите две, Ляля.

Позднышев: Чересчур эффектно смотрелись.

Маша: На колбасу почему никто не налегает?

Петя: Да нет, я все понимаю. Понимаю, что мои стихи плохие, но ведь у меня период обучения. Я пытаюсь писать хорошие стихи, только ничего не получается.

Зыков: Да успокойся ты, Петя, ни у кого не получается…

Петя: У кого-то же получается…

Позднышев: У Пушкина, например.

Саша: Как там Петя про Пушкина забабацал? Принес ямщик телеграмму, именье хотят отобрать.

Все хихикают, в том числе сам Петя.  

Петя: Да, я хочу писать так же гениально, как Пушкин, и что в этом плохого? «В пустыне чахлой и скупой, на почве, зноем раска…» Только не знаю, как правильно читать: то ли «раскалённой - вселённой», то ли «раскаленной - вселенной».

Зыков: Раскаленной — вселенной. Ну это-то, положим, не гениальные стихи, как ударения ни расставляй.

Петя: У Пушкина не гениальные стихи?

Зыков: Представь себе.

Петя: А Пушкин — гениальный поэт?

Зыков: Гениальный.

Петя: Тогда мне нужно выпить.

Разливает водку, стукая горлышком бутылки о края посуды.  

Саша: Сейчас Зыков прочтет ему ликбез.

Позднышев: Стоило бы трудов…

Маша: Петя, ты не слушай его. Я, например, с его теорией не согласная.  

Саша: И я тоже.

Зыков: Теории не нужны идолопоклонники, теории нужны адепты.  

Маша: А Позднышев адепт?

Позднышев демонстративно отвернулся и смотрит в стену.  

Зыков: А это каждый сам за себя решает.

Петя (заканчивая разливать водку): За Александра Сергеевича Пушкина!

Ляля-паровоз: И Михаила Васильевича Ломоносова!

Все с удивлением смотрят на Лялю, чокаются и пьют.  

Петя (не унимаясь): А «Пророк» — хорошее стихотворение?

Зыков: Посредственное.

Петя: А «Во глубине сибирских руд…»?

Зыков: Так себе.

Петя: А «Поэт»?

Зыков: Еще хуже.

Петя: А «Не пой, красавица, при мне…»?

Зыков: Чуть получше.

Саша с Машей переглядываются.  

Петя: «Цветок засохший, безуханный…»?

Зыков: О, это безусловный шедевр!

Петя: «На холмах Грузии…»?

Зыков: Тоже!

Петя: «Пылай, камин, в моей пустынной келье…»?

Зыков: Начало гениальное.

Петя: «Я помню чудное мгновенье…»?

Зыков: Гадость!

Ляля-паровоз: А скажите, Зыков, «Погиб поэт, невольник чести…» — хорошее стихотворение? Я, товарищи, так люблю его декламировать.

Саша: А это уже из другой оперы.

Зыков: Это стихотворение Лермонтова, Ляля. Отвратительное, хотя Лермонтов тоже был гениальным русским поэтом.

Петя (честно): Ничего не понимаю. А в чем разница?

Позднышев: В том и разница, что одни понимают, а другие не понимают.

Зыков: Слух развивать надо. Ты, Петя, повторяй про себя «На холмах Грузии» и «Я помню чудное мгновенье». Как поймешь, считай, понял поэзию.

Петя: И тогда я смогу писать такие же хорошие стихи, как Пушкин?

Зыков: Кгм… Ну как тебе поточнее сказать, чтоб не соврать… Кто ж его знает?

Позднышев: Ага, Петя, именно как Пушкин. Вот именно, как Пушкин. Не хуже, чем Александр Сергеевич, а может, даже и лучше.

Зыков разливает остатки водки. Все выпивают, забывая чокнуться.   

Петя (его совсем развезло): Но единственное, чего не понимаю, почему за Пушкина никто не отомстил.

Саша: Месть равносильна поэтическому вдохновению.

Маша: А ты бы, Петя, отомстил за Пушкина?

Петя (вскакивая с дивана): Я — да! Непременно бы отомстил! Он же, Пушкин, был гениальным поэтом, такие стихи писал! А его на дуэли прикончили! Вся Россия в трауре, надо же было и отомстить. Неужели не нашлось смелого человека, чтобы этого Дантеса пырнуть ножом в бок? Кишки ему вспороть и сердце вынуть. Это нормальному человеку раз плюнуть…

Одним движением распахивает дипломат и выхватывает оттуда выкидуху, еще окровавленную. Щелкает механизм, и наружу вылетает лезвие.

Позднышев: Убери нож, придурок.

Раздается стук. В дверной проем просовывается голова коммунальной соседки.

Соседка: Виктор, хочу предупредить вас и ваших гостей, что я иду мыться. Поэтому блевать ходите не в ванную, а в туалет.

Замечает Петю с выкидухой в забинтованной руке и мгновенно скрывается. Петя, незряче посмотрев на выкидуху в своих руках и даже что-то увидев, прячет ее в дипломат.   

Позднышев: По-моему, нам пора.   

Петя: А ты, Зыков, гениальный поэт?

Зыков: Вопрос не по адресу.

Маша: Гениальный, гениальный, пусть не притворяется…

Саша: Он не притворяется, он скромничает.

Петя (Зыкову): Из стихов своих дашь чего-нибудь почитать?

Позднышев: Иди домой, парень.  

Зыков: Да бери, сколько хочешь.

Достает из-под кровати пачку помятых листов, почти таких же, как у Пети в дипломате, только не окровавленных. Петя принимает листы и засовывает их в дипломат, вперемежку со своими окровавленными.

Позднышев: Знаешь, Зыков, на твоем бы месте я поостерегся…

Зыков: Пусть читает, все под богом ходим. (Пете). Ты только не показывай, кому не надо.

Петя (Зыкову): Без проблем. Иес! (Позднышеву). Тебе, значит, можно зыковские стихи читать, а мне хрен собачий?

Позднышев: Все, я ушел.

Встает и уходит. За ним поднимается Маша с неразлучным Сашей. Парочку тоже пошатывает, но им легче — можно, по крайней мере, опираться друг о друга. Последней диван покидает раскрасневшаяся Ляля-паровоз.

Ляля-паровоз: До свидания, товарищи.

Зыков: Счастливого пути, Ляля.

Петя (Зыкову): Очень был рад познакомиться. А стихи отдам, прочитаю и в следующий вторник отдам… Так ты говоришь, повторять «На холмах Грузии» и «Я помню чудное мгновенье»? Тест на поэзию просто обалдеть.  

Направляется к выходу, но его неожиданно ударяет порезанной рукой о стену.    

Зыков: Ты до дома-то доедешь?

Петя: Это я еще трезвый.

Зыков: Тогда пойдем, провожу до выходной двери.

Выходят. На столе остается посуда, кожура от докторской колбасы и одинокая шпротина в опустевшей банке. Ее постеснялись съесть, потому что она последняя. Из коридора слышатся неравномерные шаги, затем характерные звуки блевания. Еще через пару минут, к непередаваемому счастью соседей, хлопает выходная дверь. Слышны одиночные шаги возвращающегося Зыкова.