Сцена 3
Квартира Зыкова. Если быть точным, это не квартира, а крохотная комнатка в коммуналке. Шкаф, диван, стол и два стула, а больше ничего и нет. Ободранные обои и антисанитария — сразу видно, что хозяин живет интеллектуальной жизнью. В комнату из узкого коридора просачивается поэтическая кампания: первым, с ключом и авоськой, втискивается Зыков, за ним Маша с Сашей, затем Позднышев с еще одной авоськой, затем Петя со своим дипломатом, а замыкает шествие Ляля-паровоз. Где-то вдали по коридору мелькает обреченное лицо одной из коммунальных соседок.
Зыков (продолжая начатый ранее разговор, Пете): Ты на Андрюшу не обижайся, он молодых поэтов вообще-то привечает.
Позднышев: Иногда больше, чем нужно.
Зыков: У Андрюши единственный крупный недостаток — о себе поговорить любит.
Саша: Сигизмундыч, одно слово…
Петя: А мои стихотворения в печать протолкнуть может?
Зыков: А вот это вряд ли. Он себя-то протолкнуть не может, не то что других… (Ко всем вошедшим). Устраивайтесь, гости дорогие, куда придется.
Все устраиваются, куда придется: Зыков, на правах хозяина, и Маша, на правах очаровательной женщины, на стульях, остальные на диване, причем Саша ухитряется обниматься с Машей даже с дивана.
Достаем боезапасы…
Вместе с Позднышевым выкладывает содержимое авосек. На столе образуется три бутылки водки, докторская колбаса, батон хлеба, кулек конфет и две банки шпрот.
Маша: Заставите женщин пить из горла, кавалеры?
Зыков: Ни в коем случае.
Достает из-под стола две рюмки, два стакана, одну чашку и одну металлическую кружку.
Маша: Колбасу-то нарезать надо.
Зыков шарит под столом в поисках ножа.
Петя: У меня есть…
Действуя забинтованной рукой, пытается раскрыть дипломат, но дружный вопль протеста его останавливает.
Позднышев: Давно, парень, ты в портфеле тесак носишь?
Петя: Две недели. Приятель из армии вернулся, подарил. Шикарная вещь, да?
Позднышев: А тебе известно, что такая шикарная вещь приравнивается к трем годам?
Петя: Каким трем годам?
Позднышев: В тюряге.
Петя: Да ладно.
Маша: Не пугайте Петю, он за свою выкидуху уже пострадал.
Позднышев: Чтобы еще больше не пострадал…
Ляля-паровоз (до этого не проронившая ни звука): По-моему, это строительный ножик. Он еще правильно называется «маваха».
Как-то некстати. Все, что произносит Ляля, приходится как-то некстати, поэтому при каждом Лялином слове все смотрят на нее с удивлением.
Зыков (вежливо): Не маваха, Ляля, а наваха.
Извлекает из-под стола перочинный ножик, режет колбасу и хлеб, вскрывает банки со шпротами.
Саша (про Лялю, посмеиваясь): Это она из мачете и навахи сконструировала.
Зыков разливает водку по емкостям.
Маша: За что пить-то будем?
Зыков: Машка напрашивается на тост за прекрасных дам, но я предпочел бы выпить за поэзию.
Позднышев: Насколько каждый из присутствующих имеет к ней отношение…
Все чокаются и пьют.
Петя (которому не терпится прояснить некоторые подробности, Зыкову): И давно ваша поэтическая студия существует?
Зыков: Года два… Андрюша по знакомству в клубе работников текстильной промышленности пробил. С самого начала только я с Машкой тусуемся, остальные позже приблудились.
Петя: И что, так вот каждый раз собираетесь?
Саша: По вторникам.
Обнимается с Машей. Та ерошит ему волосы.
Ляля-паровоз: У нас прекрасная студия, и участники в ней такие талантливые.
Все смотрят на нее с удивлением.
Маша: А ты, Петя, давно стихи пишешь?
Саша: Он же говорил: с детства.
Маша: А про любовь у тебя стихи есть?
Саша: Он же говорил: есть.
Позднышев (мрачно): А может, не надо Петиных стихов про любовь?
Ляля-паровоз: А может, выпьем еще, товарищи? В рюмках уже ничего не налито.
Все смотрят на Лялю с удивлением, что на этот раз она все правильно сказала.
Зыков: На этот раз за прекрасных дам.
Все чокаются и пьют. Стены комнаты незаметно раздвигаются, и в ней становится намного шире, чем было до этого. Воздуха, что ли, намного больше.
Маша: Но какой сегодня Петя произвел фурор!
Саша: Подайте мне кто-нибудь вот ту шпротину!
Зыков: Ничего не скажешь, фурор. Потоки крови в сочетании с белоснежными листами смотрелись… кгм… эффектно.
Ляля-паровоз: Никто не против, если я возьму вот эту конфетку, товарищи?
Зыков: Берите две, Ляля.
Позднышев: Чересчур эффектно смотрелись.
Маша: На колбасу почему никто не налегает?
Петя: Да нет, я все понимаю. Понимаю, что мои стихи плохие, но ведь у меня период обучения. Я пытаюсь писать хорошие стихи, только ничего не получается.
Зыков: Да успокойся ты, Петя, ни у кого не получается…
Петя: У кого-то же получается…
Позднышев: У Пушкина, например.
Саша: Как там Петя про Пушкина забабацал? Принес ямщик телеграмму, именье хотят отобрать.
Все хихикают, в том числе сам Петя.
Петя: Да, я хочу писать так же гениально, как Пушкин, и что в этом плохого? «В пустыне чахлой и скупой, на почве, зноем раска…» Только не знаю, как правильно читать: то ли «раскалённой - вселённой», то ли «раскаленной - вселенной».
Зыков: Раскаленной — вселенной. Ну это-то, положим, не гениальные стихи, как ударения ни расставляй.
Петя: У Пушкина не гениальные стихи?
Зыков: Представь себе.
Петя: А Пушкин — гениальный поэт?
Зыков: Гениальный.
Петя: Тогда мне нужно выпить.
Разливает водку, стукая горлышком бутылки о края посуды.
Саша: Сейчас Зыков прочтет ему ликбез.
Позднышев: Стоило бы трудов…
Маша: Петя, ты не слушай его. Я, например, с его теорией не согласная.
Саша: И я тоже.
Зыков: Теории не нужны идолопоклонники, теории нужны адепты.
Маша: А Позднышев адепт?
Позднышев демонстративно отвернулся и смотрит в стену.
Зыков: А это каждый сам за себя решает.
Петя (заканчивая разливать водку): За Александра Сергеевича Пушкина!
Ляля-паровоз: И Михаила Васильевича Ломоносова!
Все с удивлением смотрят на Лялю, чокаются и пьют.
Петя (не унимаясь): А «Пророк» — хорошее стихотворение?
Зыков: Посредственное.
Петя: А «Во глубине сибирских руд…»?
Зыков: Так себе.
Петя: А «Поэт»?
Зыков: Еще хуже.
Петя: А «Не пой, красавица, при мне…»?
Зыков: Чуть получше.
Саша с Машей переглядываются.
Петя: «Цветок засохший, безуханный…»?
Зыков: О, это безусловный шедевр!
Петя: «На холмах Грузии…»?
Зыков: Тоже!
Петя: «Пылай, камин, в моей пустынной келье…»?
Зыков: Начало гениальное.
Петя: «Я помню чудное мгновенье…»?
Зыков: Гадость!
Ляля-паровоз: А скажите, Зыков, «Погиб поэт, невольник чести…» — хорошее стихотворение? Я, товарищи, так люблю его декламировать.
Саша: А это уже из другой оперы.
Зыков: Это стихотворение Лермонтова, Ляля. Отвратительное, хотя Лермонтов тоже был гениальным русским поэтом.
Петя (честно): Ничего не понимаю. А в чем разница?
Позднышев: В том и разница, что одни понимают, а другие не понимают.
Зыков: Слух развивать надо. Ты, Петя, повторяй про себя «На холмах Грузии» и «Я помню чудное мгновенье». Как поймешь, считай, понял поэзию.
Петя: И тогда я смогу писать такие же хорошие стихи, как Пушкин?
Зыков: Кгм… Ну как тебе поточнее сказать, чтоб не соврать… Кто ж его знает?
Позднышев: Ага, Петя, именно как Пушкин. Вот именно, как Пушкин. Не хуже, чем Александр Сергеевич, а может, даже и лучше.
Зыков разливает остатки водки. Все выпивают, забывая чокнуться.
Петя (его совсем развезло): Но единственное, чего не понимаю, почему за Пушкина никто не отомстил.
Саша: Месть равносильна поэтическому вдохновению.
Маша: А ты бы, Петя, отомстил за Пушкина?
Петя (вскакивая с дивана): Я — да! Непременно бы отомстил! Он же, Пушкин, был гениальным поэтом, такие стихи писал! А его на дуэли прикончили! Вся Россия в трауре, надо же было и отомстить. Неужели не нашлось смелого человека, чтобы этого Дантеса пырнуть ножом в бок? Кишки ему вспороть и сердце вынуть. Это нормальному человеку раз плюнуть…
Одним движением распахивает дипломат и выхватывает оттуда выкидуху, еще окровавленную. Щелкает механизм, и наружу вылетает лезвие.
Позднышев: Убери нож, придурок.
Раздается стук. В дверной проем просовывается голова коммунальной соседки.
Соседка: Виктор, хочу предупредить вас и ваших гостей, что я иду мыться. Поэтому блевать ходите не в ванную, а в туалет.
Замечает Петю с выкидухой в забинтованной руке и мгновенно скрывается. Петя, незряче посмотрев на выкидуху в своих руках и даже что-то увидев, прячет ее в дипломат.
Позднышев: По-моему, нам пора.
Петя: А ты, Зыков, гениальный поэт?
Зыков: Вопрос не по адресу.
Маша: Гениальный, гениальный, пусть не притворяется…
Саша: Он не притворяется, он скромничает.
Петя (Зыкову): Из стихов своих дашь чего-нибудь почитать?
Позднышев: Иди домой, парень.
Зыков: Да бери, сколько хочешь.
Достает из-под кровати пачку помятых листов, почти таких же, как у Пети в дипломате, только не окровавленных. Петя принимает листы и засовывает их в дипломат, вперемежку со своими окровавленными.
Позднышев: Знаешь, Зыков, на твоем бы месте я поостерегся…
Зыков: Пусть читает, все под богом ходим. (Пете). Ты только не показывай, кому не надо.
Петя (Зыкову): Без проблем. Иес! (Позднышеву). Тебе, значит, можно зыковские стихи читать, а мне хрен собачий?
Позднышев: Все, я ушел.
Встает и уходит. За ним поднимается Маша с неразлучным Сашей. Парочку тоже пошатывает, но им легче — можно, по крайней мере, опираться друг о друга. Последней диван покидает раскрасневшаяся Ляля-паровоз.
Ляля-паровоз: До свидания, товарищи.
Зыков: Счастливого пути, Ляля.
Петя (Зыкову): Очень был рад познакомиться. А стихи отдам, прочитаю и в следующий вторник отдам… Так ты говоришь, повторять «На холмах Грузии» и «Я помню чудное мгновенье»? Тест на поэзию просто обалдеть.
Направляется к выходу, но его неожиданно ударяет порезанной рукой о стену.
Зыков: Ты до дома-то доедешь?
Петя: Это я еще трезвый.
Зыков: Тогда пойдем, провожу до выходной двери.
Выходят. На столе остается посуда, кожура от докторской колбасы и одинокая шпротина в опустевшей банке. Ее постеснялись съесть, потому что она последняя. Из коридора слышатся неравномерные шаги, затем характерные звуки блевания. Еще через пару минут, к непередаваемому счастью соседей, хлопает выходная дверь. Слышны одиночные шаги возвращающегося Зыкова.