18.

Автор: В ближайший базарный день, с утра пораньше, Анатолий вывел из стойла кобылку – ту самую, партейную, которую Илья охотно одолжил для диверсии, – и запряг в телегу. Чтобы было чем торговать, забросил на телегу несколько мешков картошки, набранной на бесхозном теперь колхозном поле. Под рогожкой, как во время пристрелочной стрельбы, лежали необходимые веревки и метательный снаряд, на котором Валечка с Машенькой от всего пионерского сердца вывели красной краской беспощадную надпись: «За Родину! За Сталина!». На всякий случай Анатолий сунул в карман пару парабеллумов – хоть и не пригодятся, а с ними все одно спокойней! – и они с Никодимовым выехали на задание.

Анатолий выбрал в напарники старейшего и опытнейшего из подпольщиков, хотя в смысле маскировки более подходили никодимовские внучки или тишайшая Софья Даниловна. Женщины на рынке смотрелись бы более естественно, изображая распродающих последнее добро колхозниц, но Анатолий, памятуя, что придется быстро разбирать и собирать сложный деревянный механизм, выбрал в напарники Никодимова. Тот согласился не раздумывая. Анатолий заметил, как в глубине никодимовских глаз зажглась и тут же, подавленная волей рабочего, потухла застарелая ненависть.

«А ведь, дружок, у тебя личные счеты с гауляйтером», – подумалось Анатолию, но вслух он ничего не высказал, не желая выводить напарника из душевного равновесия.

«Дедушка, и за нас, и за нас отомсти!» – закричали Никодимову Машенька с Валечкой, когда телега тронулась с места.

Никодимов не ответил, но Анатолий видел, как посуровело его заскорузлое лицо.

Софья Даниловна провожала подпольщиков, стоя с повлажневшими щеками у крыльца, махая вслед платочком и украдкой шепча строки про Ярославну, рыдающую на городской стене в Путивле. Софья Даниловна не просилась на задание, но Анатолий знал: случись что, мужественная библиотекарша не откажет, отправившись вместе с мужчинами куда угодно, хоть на муки крестные.

До городской площади подпольщики добрались без приключений, но во время прохождения контрольно-пропускного пункта случилось непредвиденное. Подскочивший для проверки немец, начав тыкать штыком в мешки с картошкой, случайно задел каменный, приготовленный для метания снаряд. Раздался треск, и хваленая золингеновская сталь обломилась у основания. При мысли, что задание будет сорвано, у Анатолия похолодело внутри.

Взбешенный часовой, рассматривая обломок штыка, заорал:

«So eine Gemeinheit! Unfug! Weg damit! – Что за безобразие! Бесчинство! Уберите это прочь!», – и указал покалеченной винтовкой на камень.

Анатолий с Никодимовым переглянулись, поняв друг друга без слов. Как им обоим хотелось плюнуть в лицо наглому фашисту, высказать все, что за месяцы с начала войны накопилось на исстрадавшемся сердце, но нельзя было: под угрозой оказывалось то, ради чего они ехали на базарную площадь – покушение на гауляйтера. Анатолий видел, как Никодимов еще больше посуровел и, повинуясь требованию немца, ухватился за метательный снаряд, намереваясь скинуть его с телеги. Анатолий ухватился за другой край, и сообща – все-таки тяжел был этот, предназначенный размозжить гауляйтерский череп булыжник! – подпольщики выгрузили камень из телеги.

«На мешки клади, поаккуратней», – пробурчал Никодимов.

Они сделали по нескольку мелких шажков, напряглись и уложили камень на мешки с песком, защищавшие немецкую постовую будку от обстрела. Выведенная Валечкой и Машенькой надпись «За Родину! За Сталина!» пришлась на внешнюю сторону: теперь каждого въезжающего на городскую площадь встречала дерзкое, но такое знакомое, радующее глаз послание. 

«Schnell! Schnell! – Быстро! Быстро!», – орал часовой.

Никодимов тронул вожжи, и они выехали на площадь.

Торгующих, равно покупателей, было кот наплакал. Площадь занимали несколько подвод, груженных, как их телега, промерзлой картошкой, да отдельные оголодавшие под оккупационным режимом жители распродавали остатки колхозного имущества. Куда там до довоенного изобилия, когда прилавки ломились от знаменитой на всю страну сплюснутой посередине репы, округлой моркови длиной в локоть и хрустких яблочек с полупрозрачной кожицей, а между прилавками было не протолкнуться! И лица у людей были такими веселыми, такими жизнерадостными: хотелось смеяться и петь, и Родину любить, но вероломное нападение Гитлера перечеркнуло планы советского народа на обещанное ему светлое будущее.  

Никодимов выбрал для торговли место поукромней, на краю базарной площади, и Анатолий внутренне одобрил выбор: как раз напротив их телеги находилась защищенная несколькими пулеметными точками гауляйтерская резиденция. Пулеметные дула были предупредительно развернуты в сторону подпольщиков, но Анатолия пугало не это – его пугала возможность неуспеха, пугало то, что гауляйтер, в случае если они с Никодимовым оплошают, продолжит свою преступную немецко-фашистскую деятельность.

«Поищу камень поподходящей», – прошептал Никодимов, растворяясь в толпе.

Это было верное решение, ведь конфискация метательного снаряда грозила срывом секретной миссии.

Анатолий бросил взгляд, полный вражды и надежды, на окошко гауляйтерского кабинета. Вот оно, ничем не примечательное, третье слева на втором этаже, за которым находится один из руководителей вермахта, полновластный властитель на оккупированной территории. Сегодня нацистский выродок должен умереть, и это – скорая смерть гауляйтера – зависит от его, Анатолия Саломатина, решимости и сообразительности!

Однако, пора было подумать о маскировке.

«Картошка! Картошка! Кому картошки, товарищи?» – закричал Анатолий, подражая призывам рыночных торговцев. 

К нему приблизился покупатель: судя по худощавому лицу, типичный немецкий прихлебатель, продавшийся окупантам за пачку сигарет и рюмку шнапса.

«Почем картошка?», – приценился прихлебатель, оглядывая истыканные немецким штыком мешки.

Пылающий ненавистью Анатолий заломил такую цену, что покупателя передернуло.

«Так тебе и надо, – ухмыльнулся Анатолий, глядя в ненавистную холуйскую спину. – Ничего, разберемся с тобой после окончания войны, сволочь. Попробуешь ты русской картошечки».

Появился Никодимов, налегке.

«Ни одного булыжника, как назло, – пробурчал он расстроенно. – Облазил всю площадь, ничего подходящего. Фрицы проклятые!».

Неужели провал? Из-за чего, из-за какого-то конфискованного булыжника?

Решение созрело мгновенно. Не успела мысль дооформиться, как руки сами стиснули свисающие по бокам парабеллумы, и Анатолий начал протискиваться сквозь торгующую толпу, стараясь не привлекать к себе внимания, вместе с тем действовать решительно и по обстановке.

Подпольщика захлестывала ярость, хотя соображал он абсолютно трезво и как бы отстраненно, наблюдая за возможным развитием событий с точки, находящейся немного сверху и спереди. Анатолий видел себя, приближающегося к гауляйтеровской резиденции с засунутыми в карманы руками, видел, как преодолевает пулеметные точки – причем  немцы, заметив решительно вышагивающего гражданского, не обращают на него внимания. Видел себя далее, восходящим по лестнице и не отвечающим на вопросительные взгляды марширующих мимо него гестаповцев. Представлял, как ударом сапога вышибает дверь гауляйтерского кабинета, что-то резко выкрикивает и выхватывает из карманов оба парабеллума. Воображал, как приставляет пистолеты к неожиданно широкой черной гауляйтерской груди, но не успевает спустить курки, как протянувшиеся к нему грязные гестаповские руки переламывают его надвое и обездвиживают.

На плечо подпольщика легла успокаивающая рука рабочего товарища Никодимова.

«Твоя гибель не поможет нам выиграть войну, товарищ Бефстроган!»

«Это правда», – со злостью выдохнул Анатолий, рассовывая бесполезные сейчас парабеллумы по карманам.

Ярость еще не улеглась, а на смену уже приходило отчаяние. Неужели нельзя придумать, каким снарядом поразить гауляйтера, скорой смерти которого жаждут тысячи и тысячи жителей оккупированных территорий?

«Собираем катапульту!» – бросил Анатолий со всей возможной решимостью.

«Так ведь…», – начал было Никодимов, но при виде горящего взора младшего товарища по оружию осекся.

Вдвоем они отпрягли кобылу, загородив ее влажным крупом возможность обзора для желающих полюбопытствовать, и сноровисто разобрали телегу, на месте которой постепенно образовалась гора новеньких, недавно отструганных деревянных частей.

Закусив от напряжения губу, принялся Анатолий собирать катапульту. В глубине души он боялся, что забудет какую-нибудь важную деталь, перепутает пазы или веревки, в результате чего механизм окажется непригодным для катапультирования, однако сборка прошла на удивление гладко. Вскоре катапульта застыла, готовая к бомбометанию – пока еще в расслабленном состоянии. Оставалось перекрутить веревки, чем подпольщики немедленно и занялись, потому что каждую минуту могли привлечь внимание прогуливающихся по базарной площади патрулей или снующих мимо резиденции гестаповцев. Наконец, перекрученные веревки в достаточной степени отогнули метательный ковш, и Анатолий надежно закрепил его на спусковом рычаге, затем, приникнув к прицелу, привел в движение поворотный механизм, пытаясь совместить перекрестье с окном гауляйтеровского кабинета.

Есть совмещение! Теперь перекрестье находилось в точности на уровне окна – оставалось надеяться, что презренный немец находится внутри кабинета, не отлучился из него, а продолжит, ничего не подозревая, вынашивать за своим ежедневным гауляйтерским столом окупационные замыслы.

Оставалось привести катапульту в действие, но, видимо, эта центральная мысль не давала покоя Никодимову, повернувшему свое недоумевающее и все-таки не теряющее надежд морщинистое лицо к Анатолию, с вопросом:

«Чем стрелять будем, товарищ? Не картошкой же?!»

«Мной».

Анатолий вытянул парабеллумы из карманов и взвел с предохранителей. Потом легко и как-то чересчур непринужденно, словно красуясь, залез в метательный ковш и, не уместившись в нем свободно, принужден был свернуться клубочком, выставив оба парабеллума в направлении намеченной цели, поверх себя.

Никодимов понял мгновенно: ради исполнения задания Анатолий готовился пожертвовать собственной жизнью, использовав себя в качестве метательного снаряда. Требовалось, минуя часовых и пулеметные точки, влететь с парабеллумами в окно, а уж там изрешетить гауляйтера в дуршлаг казалось делом пустяковым, легко осуществимым. Вырваться из гауляйтеровской резиденции наружу было невозможно, тем самым смельчак-подпольщик обрекал себя на неминуемую погибель, зато проклятый гауляйтер тоже распрощался бы с жизнью. 

«Ты так молод, товарищ Бефстроган. Лучше вместо тебя полечу я».

Никодимов потянул Анатолия из ковша.

«Нет, товарищ, – ответил подпольщик, не вылезая из ковша и с каждой секундой ощущая свою все возрастающую правоту. – Вы тяжелей и рискуете не долететь. Тем более вы старше, а во время полета придется выдержать значительные перегрузки. Ни одна летная комиссия не допустила бы вас к полету, товарищ Никодимов».

Никодимов нахмурился, но руки убрал.

«Успешного приземления».

Путь к возмездию был открыт.

Что чувствовал Анатолий в момент, когда готовился обменять свою жизнь на черную гауляйтерскую душонку? Удивление от собственной решимости и гордость от того, что простой метростроевец Толик Саломатин исполнит сейчас боевой долг перед родной Отчизной и лично товарищем Сталиным. Но где-то в глубине сознания гнездилось смутное сожаление: никогда уже он не увидит девушку с косичками, а девушка с косичками не узнает о героическом самопожертвовании Анатолия. 

Подпольщик не успел додумать последнюю мысль, потому что понял, всей кожей почувствовал как заключительное мгновение истины: пора.  

«Пли!»

Никодимов дернул рычаг. Анатолий ощутил налившееся свинцом тело, дрожь могучего метательного аппарата и передавшееся от катапульты захватывающее чувство полета. В полете его несколько раз перевернуло вверх и вниз ногами, поэтому подпольщик успел заметить сначала небо, обыкновенное синее небо с курчавыми облачками, потом, откуда-то свысока, базарную площадь с перемещающимися фигурками и, наконец, часовых, в полудреме облокотившихся на пулеметы.

Высадив собой раму, готовое ко всему тело подпольщика ударилось о противоположную стену гауляйтерского кабинета и обмякло, а когда – сколько времени прошло, как бы определить поточней? – вынырнуло из небытия, Анатолий обнаружил себя сидящим в кожаном кресле, с приложенной ко лбу ледяной повязкой.

«Почему я не в застенке? Что происходит? Какие пытки уготовили мне гестаповские палачи?» – шевельнулась вторая со времени подпольной работы трусливая мысль, но тут же исчезла, заслоненная более насущными вопросами: как бежать из фашистского плена? нельзя ли при этом уничтожить гауляйтера? неплохо бы во время уничтожения гауляйтера прихватить из сейфа какие-нибудь секретные документы, желательно присланные из Рейхсканцелярии.

Спиной к Анатолию стоял человек. Анатолий узнал эту широкую, словно вылепленную из гипса черную гауляйтерскую спину, однако парабеллумов в карманах мстителя уже не было, да и телогрейка оказалась разорванной до пупа, а из-под телогрейки предательски выглядывала линялая красноармейская гимнастерка. 

Стоящий к Анатолию спиной гауляйтер молчал, молчал и Анатолий.

Внезапно гауляйтер повернул к политруку сияющее счастьем лицо и, ошеломляя Анатолия знакомым даже в этом дурацком фрицевском одеянии видом, осведомился на чистейшем русском языке:

«С каких пор ты, Толик, по своим стреляешь?»

Через секунду Анатолий держал в объятиях Женьку – старинного метростроевского дружка Женьку Стебелькова, – а тот, ощупывая подпольщика и похлопывая его по плечам, спрашивал, не сильно ли его гестаповские молодчики Анатолию накостыляли.

«Ты пойми, дурья башка, – говорил Евгений, не в силах сдержать ту, московскую еще, интеллигентскую улыбку, – У меня же охрана, сплошь гестаповцы. Ставка приказала поработать гауляйтером, вот я и работаю. А ты с какими-то дурацкими парабеллумами, наскоком… Могли ведь  – ах ты, глупышка, глупышка! – и зашибить ненароком».

В дверь заглянули, но Евгений, перевоплощаясь в людоеда-гауляйтера, прорычал что-то грозное на немецком, и дверь моментально захлопнулась.

«Как? Как ты? – спрашивал в ответ Анатолий, не разжимая объятий. – Давно в гауляйтерах? А о наших что-нибудь слышал? Как там Петро? Мне говорили, на Втором Украинском, в зенитных войсках, сбивает фашистские самолеты, бросая в них гранаты с верхушек деревьев. А Хокусай? Где-то сейчас наш Хокусай, героический глухонемой нанаец?»

При упоминании Хокусая черты Евгения вытянулись и заострились. С болью в сердце услышал Анатолий известие о том, что Хокусай воевал в войсках связи, под Выжлятинском был взят в плен и замучен до смерти. Так и умер, истерзанный немецко-фашистскими извергами, не проронив за время допроса ни единого слова.

«Выпьем за павших товарищей. По-нашему, по-метростроевски».

Евгений вытянул из-под стола бутылку коньяка, открутил пробку. Они выпили и троекратно, в память о погибших товарищах, облобызались. 

«А ты, значит, в подпольщиках?»

Анатолий подробно повествовал другу о танковом сражении, ранении и отступлении, наконец, о том, как был заброшен в подполье, но при виде высокого фашистского начальства не сдержался, кинулся сгоряча в самое вражеское логово.

Выслушав это, Евгений покачал головой:

«Нервишки, братец, следует подлечить. Ну да ничего, сейчас мы тобой займемся», – и прорычал что-то в направлении приемной.

Вышколенная немецкая фрау – не иначе, гауляйтеровская секретарша – даже не покосившись на обмякшего от коньяка Анатолия, принесла порезанный на блюдечке лимон и галеты. Между прочим, чулочки на секретарше были такие же, как на оставленной Анатолием в партизанском отряде немке.

«Ты, смотрю, жируешь на фашистских харчах», – заметил подпольщик приятелю, не подумав.

Стебельков рванул на груди черный гауляйтерский мундир, скривился от омерзения.

«Думаешь, легко мне в фашистском вертепе? Отнюдь, Толя, отнюдь. Не легче, чем тебе в партизанах. Как думаешь, приятно ли ежедневно видеть фашистские хари, вскидывать в нацистском приветствии руку, жрать жирную нацистскую пайку, когда наши товарищи там, на фронтах? Шпрехен зи дойч? Да я это самое «шпрехен зи дойч» сырым съел бы и не подавился. Однако Родина посчитала, что я приношу больше пользы, работая гауляйтером, и я работаю гауляйтером и буду работать, какими бы оскорбительными словами меня не обзывали».

Дрожащими от обиды руками гауляйтер схватил бутылку и, расплескивая, отпил половину. Теперь Анатолий видел, как Женька изменился: не только раздался в плечах, но и приобрел более тонкую душевную организацию, еле скрываемую сейчас под напускной гауляйтерской личиной. 

«Всех война коснулась, всем поперек горла встала», – погоревал пристыженный Анатолий, опрокидывая бутылочку вслед за товарищем.

«Да я, если хочешь знать, – продолжал Евгений, дергая кадыком, – запросто с тобой махнуться готов. Ты сюда, на место гауляйтера, а я в подполье. Считаешь, не справлюсь? Справлюсь, Толик, справлюсь с подпольной работой не хуже некоторых. Тогда, в метрострое, от Петро при шахтовой проходке старался не отставать, уж как мне тяжело было, а не отставал, а теперь-то и вовсе не отстану».

«А ведь и вправду не отстанет», – мысленно согласился с товарищем Анатолий.

«А знаешь, мы ведь так и поступим».

«Как?»

«Снимай-ка ты, Толик, телогрейку и одевай мой гауляйтерский китель. Будешь ты с этой минуты гауляйтером, а я вместо тебя руководителем подпольной ячейки».

Какой-то внезапно обмякший и разгоревшийся, Евгений принялся расстегивать роскошный гауляйтерский мундир, в самом деле намереваясь нацепить его на Анатолия и, по всей видимости, позабывая о том, что метростроевский товарищ не владеет немецким языком, поэтому не сможет подменить Евгения на ответственном разведывательном поприще – надолго, во всяком случае.

«Женька, прекрати!»

Опасаясь, как бы Евгений окончательно не засветился, Анатолий схватил его за плечи и встряхнул, приводя в чувство. Некоторое время друзья противоборствовали в положении стоя, пока Анатолий не втолкнул всхлипывающего от ненависти к своему фашистскому начальству гауляйтера обратно в служебное кресло. Вероятно, Стебельков сам сообразил: начальство не одобрит замены, да и у Анатолия приказ партизанского командования, – поэтому затих, лишь изредка вскакивая и стуча о бутылочное горло зубами.

Они поговорили еще. Теперь, после психологической слабости, которой Евгений невзначай поддался, а Анатолий постарался не заметить, оба избегали ворошить личное. В увлечении перебивая друг друга, принялись говорить о положении на фронтах, о том, как в тыл эвакуируются огромные заводы и целые города, об авиационных налетах и мудрой тактике советского командования, заманивающего немецкие войска вглубь своей территории. Расчувствовавшись, Анатолий не преминул рассказать гауляйтеру о девушке, дважды спасавшей ему жизнь: один раз в заливаемой водой шахте, второй раз на ромашковом поле, когда до смерти оставалось четыре шага.

Первую историю Женька знал.

«Ну да, с косичками, – подтвердил он, загрустив вместе с товарищем. – А имени, нет, не припоминаю, и в гестаповских застенках в последнее время не встречал. Жива, значит, твоя зазноба. Многие советские люди оторваны нынче друг от друга, но что поделаешь? На то она и война, чтобы влюбленных разлучать. Но ты, Толик, не переживай – голову даю на отсечение, найдешь ты свою любимую, или любимая тебя найдет, потому как – не зря же она тебя дважды от смерти спасала?!»

Друзья еще посидели, а когда бутылочка опустела, Евгений потребовал еще, причем кричал в сторону приемной уже, как почудилось Анатолию, по-русски.

Сам Анатолий тоже был пьян, погрузившись в мягкую, завораживающую душистым коньячным ароматом прострацию. Промелькнула, с выпученными глазами и кусочком лимона, вышколенная гауляйтерская фрау: промелькнула – и дважды взвизгнула от шлепка, которым метростроевцы поочередно наградили ее в мягкое место. Проплыло лицо оставшейся в партизанском отряде немочки, потом Женькино лицо, такое рассудительное и приятельское, знакомое до последней черточки.

«А этих морщинок в уголках глаз раньше не было, не было», – подумал Анатолий с почти материнской заботой, радуясь нежданной встрече и с неудовольствием вспоминая: его, наверное, заждались на явочной квартире.   

«Даст Бог, свидимся еще», – вздохнул и Стебельков, укладывая разбросанные по столу лимонные корки в пепельницу.

Он на глазах превращался в подтянутого и педантичного немецкого офицера. Анатолий еще раз поразился искусству перевоплощения, которое демонстрировал его товарищ: превращение было полным и молниеносным. В настоящий момент напротив Анатолия находился не закадычный метростроевский дружок Женька, а надменный и ухоженный нацистский выродок. Этот ли человек несколько месяцев тому назад ночевал на соседней с Анатолием койке метростроевского общежития и спускался в шахту с отбойным молотком на плече?

«Извини, парабеллумы отдать не могу, обязан приобщить к делу. Немецкая пунктуальность, черт бы ее побрал. Но не бойся, по старой памяти не обижу, – гауляйтер заботливо застегнул на Анатолии пуговицы телогрейки и подтолкнул к двери. – Куда тебя доставить? Адресок явочной квартиры не перепутаешь спьяну? – и, видя секундное замешательство Анатолия, добавил. – Да ладно, Толик, не напрягайся! Мои орлы доставят, куда скажешь, а мне твои явочные партизанские координаты ни к чему. У меня, если хочешь знать, в городе своя абверовская агентура действует».

Он вывел Анатолия за дверь и на чистейшем немецком скомандовал столпившимся в приемной гестаповским офицерам. Те подхватили Анатолия под руки и вывели на крыльцо. У крыльца ожидал легковой автомобиль, украшенный по бокам фашистской свастикой. Подпольщика усадили на переднее сидение, а на заднее зачем-то загрузили несколько деревянных ящиков. Машина тронулась, увозя вместе с Анатолием четверых - на каждой из четырех подножек, - гестаповцев.

До квартиры Софьи Даниловны было рукой подать. Меньше чем через четверть часа сопровождающие Анатолия гестаповцы сгружали у дверей неприметного окраинного домика деревянные ящики. Затем, прокричав «Хайль Гитлер!», отъехали.

Анатолий, из любопытства приоткрывший гауляйтеровы подарки, в первом ящике обнаружил автоматы, во втором – противотанковые гранаты, в третьем – фауст-патроны последней модификации. Теплая волна благодарности захлестнула его сжавшееся на миг сердце. Ах ты, сукин сын Женька, чертеняка этакий, не забыл конфискованные партизанские парабеллумы, предоставил за них соответствующую компенсацию!

В окошко явочной квартиры уже выглядывали немало удивленные члены подпольной ячейки, в том числе Никодимов, первым делом спросивший, ликвидирован ли гауляйтер.

«Нет, гауляйтер не ликвидирован… Завтра, все подробности завтра», - бросил ему Анатолий, втаскивая в комнату ящик с фауст-патронами и трупом падая на кровать.