Сцена 4

Через неделю, одно из помещений Андреевсого монастыря. Монахи, среди которых Аврамий, толкутся вокруг денежного стана. Опробуют его так и сяк, под началом Ивашки.

Ивашка: На энтон пуансон жмити, а на энту заглушку не жмити. Жалко, мельницы водяной у вас нетути, а то бы поболе стан можа соорудити, на водяной тяге. А естли подумати как следоват, можа и на паровой приспособити.

Монахи (радостно): Знамо! Знамо!

Ивашка: Ну вот, работае…

Вытирает рукавом пот.

Монахи: Грамотей ты изрядный, Ивашка Посошков.

Ивашка: Грамота ести дело доброе. Построить бы во всех епархиях школы пространные и в те школы собрать всех поповых и дьяконовых и дьячковых и понамарских детей, от градских церквей и от уездных, от десятилетных. И буде которые отцы добром их в школы отпустить не похотят, то брать бы их и неволею и учить грамматике и всякаго книжнаго разума. И положить о сем недвижимый предел: буде кой человек школьнаго учения не принял и грамматическаго разумения не научился, таковых бы отнюд во презвитеры и в дияконы не посвящати. Такии причетники церьковные пожелают презвитерства, то будет и тритцатилетные, в школы и без понуждения приходя, учитися и учением своим будут поспешати. И таковые люди годы и в два-три научится могут, понеже себя ради будут поспешати и с охотою учится имут.

Монахи: Складно кажешь, отрок. А не хощешь ли в наш монастырь послушником? Молитися да за станом денежным присматривати, штобы чеканил без ломки порочной.

Ивашка: Не хощу.

Монахи: Што ж так?

Ивашка: Давеча, вот, видал я презвитера пьянова и подумал. Надо бы предел учинить сицевы: аще кой презвитор, напившись до пьяна, по улице ходя или хде и сидя, будет кричать неленостно или бранитца и сквернословите или дратися с кем или песни петь, то таковых имать и по архиисрейской приказ отъводить, а за такое нелепство их наказывать утружденном во архииерсйских и монастырских работах, и сверьх утруждения обложением штрафа или отнятием свещеннодействия или како том уложено будет от архииереев, дабы презвитеры и диаконы чрезъмерно до пьяна не напивались. А буде каковым случаем и напьетца, то шол бы во утишное место и выспался, а народу бы себя отнюд не открывал, что он пьян. А суде кой поп или диакон, паче же атце инок, пойдет нить на кабак или в корчму, то таковых надлежит наказать сугубо, дабы на духовной чин пороку не наносили. И аще священный чин от таковых неключимств исправится, то яко новый свет в России возсияет.

Монахи: Полно, отрок. И диакон, бывае, напьеца, да грех тот на диаконе, а не на Христе благом.

Ивашка: Знача, можу я и без монашества во Христе обойтитися.

Монахи (грустно): Как знае, отрок. Твоя воля…

Монахи расходятся, а Ивашка ухватывает одного из них – Аврамия – за рукав.

Ивашка: Просьба у меня буде, отче.

Аврамий: Якая просьба?

Ивашка: Не мог бы ты с бересты да на бумагу думы мои переложити? Денег-то у меня на бумагу немае. Да и неприучен я складно записывати. 

Достает из-за пазухи кипу исчерканных углем берестяных грамоток.

Аврамий: Шо за думы?

Ивашка: О всяком. О том, как Расею с колен възняти. Думы всякие в башку лезути, вот я их угольком и записую. 

Аврамий: Господь тебя вразумие, отрок, потому сделаю.

Прячет Ивашкину бересту в короб.

Переложу твои думы на бумажку.

Ивашка: Слыхал я, сутра в середу Государь в Андреевску обитель приеде, стан денежный проверяти.

Аврамий: Так и ести.

Ивашка: Успеешь ли записати до того времени? 

Аврамий: Бог даст, успею. Приходи в середу, отрок, принесу грамотки твои. Заодно и Государя наяву узришь.

Ивашка: Благодарствуй, отче.