Сцена 3

Мастерская Симона. В мастерской — Симон, также Сократ и Кебет.

Сократ: Почему у тебя палец замотан, Кебет?

Кебет: Я порезался ножом, когда разрезал тыкву.

Сократ: Наверное, ты радовался, что так сильно порезался?

Кебет: Что ты такое говоришь, Сократ? Напротив, чуть не взвыл от ужасной боли. Можно ли радоваться, испытывая боль?

Сократ: Скажи, Кебет, должен ли ребенок радоваться вниманию матери?

Кебет: Разумеется, должен.

Сократ: Чем больше внимания матери к ребенку, тем больше радости должно быть у ребенка?

Кебет: Именно так.

Сократ: А к какому ребенку больше внимания со стороны матери: к тому ли, который во всем ей послушен и за здоровье которого она не опасается, или к тому, который вечно влезает в дрянные истории – то лихорадку подхватит, то в драку ввяжется, то нос расквасит?

Кебет: Больше внимания к непослушному ребенку.  

Сократ: Тогда скажи, Кебет, нельзя ли уподобить отношения между родителями и детьми отношениям между богами и людьми?

Кебет: Думаю, такое уподобление справедливо. Боги создают людей и управляют ими по своему усмотрению. Можно сказать, что боги — родители всего сущего на земле.

Сократ: Теперь, Кебет, ответь на вопрос, что такое боль? Тебе это должно быть хорошо известно, раз ты только что порезался ножом.

Кебет: Кто же не знает, что такое боль! Боль — это страдание.

Сократ: Зачем же боги насылают на людей страдание? Не за тем ли, чтобы предупредить их о чем-то?

Кебет: Думаю, за тем самым. На меня они наслали страдание за то, что я неосторожно разрезал тыкву. Теперь, после перенесенного страдания, я стану пользоваться ножом осмотрительней.

Сократ: Вот видишь, Кебет, как ты хорошо объяснил мне, что такое страдание! То есть, если бы ты не порезал палец, боги бы не обратили на тебя внимания?  

Кебет: Не обратили бы.

Сократ: Выходит, чем чаще ты станешь попадать в различные переделки, тем чаще боги станут обращать на тебя внимание, насылая разного рода страдания?

Кебет: Это очевидно.

Сократ: Тогда я не понимаю, отчего, Кебет, ты кричишь от боли, а не радуешься ей. Если отношения между родителями и детьми подобны отношению между богами и людьми и ребенок радуется вниманию матери, отчего же ты, порезав палец, не радуешься вниманию богов, которые почтили тебя своим вниманием? Ты должен бы не плакать от боли, а петь и плясать от радости, удостоившись их внимания.

В мастерскую вбегает Алкивиад.

Алкивиад: Учитель, счастливая весть! Ты спасен — правлению Тридцати остаются считанные часы!

Кебет: Ты уверен в этом, Алкивиад?

Алкивиад: Надежные вестники передают, что Леонт Саламинский отплыл в Фивы, собрал там войско и овладел крепостью Филы. Сейчас между оставшимися в живых тиранами и демократической оппозицией идут переговоры о примирении и всеобщей амнистии. Можно считать, демократия в Афинах восстановлена!

Кебет: Это счастливая весть.

Сократ: А что с Критием?

Алкивиад: Мерзавец убит при осаде Фил.

Сократ: Жаль. Каким способным философом он бы оказался, если бы не подался в политику!

Кебет: Но он шантажировал тебя, учитель, обрекая на предательство или смерть!

Сократ: Однако мне было предначертано жить, а ему умереть. Видишь, Кебет: боги, как я не зря надеялся, удостоили старого дурака спасительным вниманием.

Кебет: Погоди, Сократ, я нахожу в твоих словах противоречие. Ты утверждаешь, что боги удостаивают кого-то вниманием посред­ством страдания, но ты же не страдал? Напротив, вместо того, чтобы отправляться на Саламин за Леонтом, где действительно мог пострадать в результате его вооруженного сопротивления, ты никуда не поехал и отлично выспался. В чем же ты видишь внимание богов к себе?

Сократ: В чем, по-твоему, проявляется внимание заботливой матери к проказливому ребенку?

Кебет: В том, что она отшлепает маленького негодника, если тот, проказничая, споткнется о камень.

Сократ: А что мать сделает потом?

Кебет: Перенесет камень подальше от дороги, чтобы ребенок впредь о него не спотыкался.

Сократ: Как видишь, материнская забота проявляется не только в причинении страдания ребенку, ему в назидание, но и в управлении всеми природными явлениями, с которыми ребенок сталкивается.

Кебет: Не хочешь ли ты, Сократ, сказать, что ради сохранения твоей жизни боги управились с природными явлениями?  

Сократ: Разве ты сам не видишь? Чтобы спасти жизнь Сократа, отказавшегося выполнить постановление Тридцати тиранов, боги сплотили демократическую оппозицию, вооружили ее, вывели из одних крепостных стен, чтобы овладеть другими крепостными стенами, и наконец, объявили всеобщую амнистию. Результатом всех этих многочисленных событий стало спасение такого уродливого и неряшливого философа, как я. Милость богов неисчерпаема!

Кебет: Отчего же боги, убрав с твоей дороги камень, позабыли примерно отшлепать проказника?

Сократ: Посмотри на меня внимательно, Кебет. Что ты видишь?

Кебет: Тебя вижу, Сократ.

Сократ: Ну и каков я собой? Напомни своему учителю, не стесняйся.

Кебет: Хорошо, Сократ, не стану стесняться. Ты старый, толстый, плохо одетый, и у тебя огромная шишка на лбу.

Сократ: И всем этим неприглядным внешним видом я обязан богам?

Кебет: Как все мы своим внешним видом.

Сократ: Не означает ли это, Кебет, что боги уже столько раз отшлепывали меня, что утомились и теперь предпочитают не тратить понапрасну драгоценные силы на глупого старика, а молча убирать с его дороги камни?

Входит Анит.

(Аниту). Приветствую тебя, герой.

Анит: Так ты уже наслышан, Сократ? Демократия победила!

Сократ: Жаль, если это правда. Я чрезвычайно расстроен твоим сообщением.

Анит: Так ты, оказывается, сторонник тирании, вздорный старик? Я всегда подозревал это. Видно, не зря Критий пытался переманить тебя на свою сторону. Отчего же тогда я не видел тебя на крепостной стене в Филах — у меня бы была возможность отделить тебя от твоей пресловутой мудрости, разрубив надвое?

Сократ: Я вовсе не о победе демократии сожалею, а о ее близящемся поражении.

Анит: Объясни, что ты имеешь в виду, философ. Может быть, у тебя есть сведения о готовящемся заговоре? Не сам ли ты, чего доброго, среди заговорщиков? Если так, тогда не жди пощады — ни ты, ни другие противники демократии!  

Сократ: Что ты, Анит, разве я похож на заговорщика? Но ты изумился, отчего я сожалею о наступлении демократии — я отвечу тебе. Согласен ли ты с тем, что нет ничего вечного в мире?

Анит: С этим я согласен.

Сократ: Поскольку нет ничего вечного в мире, все рождается и умирает — как, в первую очередь, мы, люди?

Анит: Верно.

Сократ: С каждым прожитым днем жизнь человека укорачивается и укорачивается, пока наконец не прекратится вовсе?

Анит: Кто бы сомневался.

Сократ: Таким образом, чем моложе человек, тем больше у него жизни впереди?

Анит: Разумеется.

Сократ: А чем у человека больше жизни впереди, тем он счастливей?

Анит: И это тоже верно: дети намного счастливей стариков.

Сократ: Но в какой момент — скажи мне, Анит, — человек располагает самой продолжительной будущей жизнью?

Анит: В момент своего рождения.

Сократ: То есть когда он еще не совсем родился?

Анит: Да.

Сократ: Значит, наиболее счастливым является еще не родившийся, иначе говоря, не существующий человек?  

Анит: Получается, что не существующий.

Сократ: Если все в мире подобно человеку, рождающемуся и умирающему, тогда человеку подобна и демократия, вначале рождающаяся и впоследствии умирающая.

Анит: Можно сказать, что подобна.

Сократ: А в какой момент демократия должна быть наиболее счастлива — не в тот ли, когда демократические порядки наиболее продолжительны и, следовательно, наиболее крепки и тверды?  

Анит: Да, именно в такой момент.

Сократ: Но если, как ты сам только что признал, наиболее счастлив не существующий человек, то наиболее демократичной должна быть не существующая демократия, то есть демократия до момента своего рождения. До рождения демократии, которой ты сегодня радуешься, существовала тирания — она-то, с точки зрения демократичности, и была наивысшим демократическим достижением. Теперь же, когда демократия возвратилась к власти, начался отсчет ее будущей кончины. Демократия пошла на убыль: с каждым своим днем она становится менее и менее счастливой, то есть менее демократической. О наступившем закате демократии я и скорблю, Анит, а вовсе не о том, что афинский народ, в своем лице и лице твоих сподвижников, восстановил в городе прежнее правление.   

Анит: Значит, восстанавливая демократию, я лишь приближаю ее погибель? А если бы я подчинился Тридцати тиранам, будущая демократия оставалась бы вечно счастлива? То есть, чтобы сделать демократию максимально счастливой, я должен был как можно дольше сохранять тиранию?

Сократ: Вот видишь, Анит, как мудро ты рассуждаешь. Это самостоятельная и оригинальная мысль, с которой тебя поздравляю.  

Анит: Смотри, Сократ, как бы тебе не пожалеть о своих безумных выходках! Не вздумай рассказывать эти бредни на улицах!

Сократ: А в банях можно?

Анит: В банях, как общественных местах, тоже нельзя.

Сократ: Ну вот, тираны запрещали мне дискутировать на улицах, а демократы еще и в баню ходить запрещают, и это в первый же день демократического правления! Желаешь оставить меня немытым, Анит? Насколько долго?

Анит: Никчемный комедиант!

Уходит, разгневанный. Через некоторое время в мастерскую вбегает Аристодем.

Аристодем: Что здесь произошло, учитель? Отец выскочил из мастерской сам не свой. По дороге он кричал, что проучит тебя, привлечет к ответственности за оскорбления богов, не допустит, чтобы ты развращал молодежь идиотскими рассуждениями. Даже запретил мне общаться с тобой, поэтому я немедленно забежал сюда узнать, что произошло.

Сократ: Удивляюсь я умным людям, Аристодем, — таким, как твой отец. Никак не возьму в толк, отчего от таких закостенелых дураков, как я, они постоянно требуют разумных слов, постоянно на что-то обижаются, хватают за одежду и пытаются ее порвать, так что туника по швам расходится. Вот уж правду говорят, пытаться поучать умных людей — не дурацкого ума дело. Впрочем, можешь передать своему уважаемому отцу, что я никого не хотел обидеть, а говорил первое, что в голову взбрело.